Джеймс Джонс - Отныне и вовек
Это была история про Китайский квартал — единственная и неповторимая история Энди, — про крутые улочки, про дешевые китайские рестораны, про ночные клубы для туристов и про салагу-новобранца с Миссисипи, глазевшего на все это великолепие разинув рот. Это была история про легендарного Эдди Лэнга и про мифического Джанго, Величайшего Гитариста Мира, француза со странной, вроде бы немецкой фамилией, которую Энди никак не мог вспомнить.
Человек этот познакомился с Энди в одном из китайских ночных клубов — немного женственный, очень грустный и по-настоящему богатый. А когда узнал, что Энди — гитарист, довез его к себе послушать Величайшего Гитариста Мира. Дом был очень дорогой, для избранной публики, он над этим всячески издевался, но тем не менее продолжал там жить. Когда они вошли в роскошную холостяцкую квартиру, у Энди возникло ощущение, что он перенесся в какой-то другой, нереальный мир, потому что ничего подобного в реальном мире он отродясь не видел — до того здесь все было богато, красиво, гармонично и чисто. В квартире был даже кабинет, а в кабинете бар. Со стойкой. И пирамиды бокалов, подсвеченные сверху разноцветными лампочками. А стены облицованы темными деревянными панелями, и от пола до потолка — полки: книги и альбомы с пластинками. Что ты! Он как сейчас все помнит, все до последней мелочи.
Но когда ему хотелось описать им, которые никогда ничего такого не слышали, терпкую, струящуюся, удивительно нежную мелодию этой гитары, память всякий раз подводила его. Да такое и не опишешь. Это слышать надо. Четкий, мерный как маятник, идеально ровный пульс аккомпанемента с короткими щемящими всплесками минорных аккордов в конце фраз, и в каждом таком всплеске вся суть, вся сладкая горечь трагедии этого мира (и того, другого, мира тоже). А над всем этим звенит мелодия; неукоснительно выдерживая заданный аккомпанементом темп, она вьется вокруг основного ритмического стержня тугими переливчатыми арпеджио, ни на секунду не останавливается в своем движении, не знает сомнений, никуда не отклоняется, а потому и не затихает ни на миг, чтобы в паузе отыскать потерянную дорогу и снова на нее вернуться, и вдруг переходит с мягко вычерченного меланхолического джазового контура на резкий, сумасбродный и взрывной цыганский ритм, она и рыдает над жизнью, и смеется над ней — и все это так неистово, необычно и сложно, что слух не успевает полностью уловить, ум не может ничего предугадать, а память не в силах что-то удержать. Энди не очень разбирался в джазе, но насчет гитары понимал все. Американец Эдди Лэнг играл на гитаре отлично, но Джанго… этот француз был недосягаем. Как бог.
Все пластинки с записями Джанго были заграничные — французские и швейцарские. Ни до той ночи, ни после Энди не слышал про Джанго, пока о нем не упомянул Слейд. Он пытался достать его записи, но в магазинах только недоуменно пожимали плечами, потому что иностранные пластинки там не продавались, к тому же Энди никак не мог вспомнить фамилию Джанго. И та ночь, единственный след, ведущий к Джанго, постепенно стала походить на полузабытый сон, Энди порой даже сомневался, было ли все это. Он так часто рассказывал свою историю, добавляя то одно, то другое, что уже и сам не знал, где кончаются воспоминания и начинается вымысел. И он обрадовался, когда с помощью Слейда его история нашла подтверждение.
Тот человек сказал, что Джанго чистокровный цыган. Французский цыган. И на левой руке у него всего три пальца — не на правой, а на левой, на основной! Это было невероятно. Они тогда просидели всю ночь, Энди и тот другой. Ставили пластинки Джанго снова и снова и все слушали. Хозяин разговорился и начал рассказывать, как один раз видел его в парижском бистро, как Джанго без предупреждения расторг контракт и потерял большие деньги — ему платили по тысяче франков в неделю, — и все ради того, чтобы играть с каким-то захудалым цыганским оркестриком, который гастролировал по югу Франции, «по Средиземке», как он сказал.
Потом через окутанный туманом город он отвез Энди в порт к последнему катеру. Туман был до того густой, что Энди даже не сумел запомнить, где находится этот дом. Потом он как-то раз попробовал его отыскать, когда уже понял, что пластинки Джанго ему нигде не купить, но так и не нашел. Он даже не мог сообразить, на какой это улице, Сомневался даже, в том ли районе ищет. И дом, и улица словно исчезли с лица земли, и казалось, он гонится за тающим призраком давно погибшей мечты. А потом пароход увез его с Ангела, и он никогда больше того человека не видел.
Вот, собственно, и все.
Они долго молчали.
— Хорошая история, — нарушил тишину Слейд. — Я такие люблю. А тот-то парень, бедняга, совсем одинокий. На черта ему все его деньги, если даже поговорить не с кем?
— Такие всегда одинокие. Им всегда не с кем поговорить, — язвительно сказал Пруит и вспомнил Маджио. — Им так нравится. Бедный маленький богач, — в его голосе был сарказм. Но если честно, он тоже любил такие истории — странные, необъяснимые, бессмысленные и чуть ли не мистические, они тем не менее вселяли в него надежду, что, может быть, он прав в своей теории насчет того, что все люди по сути одинаковы и все они ищут одно и то же волшебное зеркало.
— Ты случаем не знаешь, где достать его пластинки? — спросил Энди.
— Не знаю, старик. С удовольствием бы тебе помог. Я, кроме его имени, вообще ничего о нем не знаю, — виновато признался Слейд. — Я не думал, что для тебя это так важно. И пластинки его я тоже не слышал. Я просто наврал. — Он неуверенно поглядел на ребят. Все молчали.
— Дайте-ка выпить, — наконец сказал Энди.
— Ты уж меня прости, — смущенно пробормотал Слейд. — Слушай, — после паузы сказал он, — может, сыграешь этот блюз еще разок, а?
Энди вытер губы и сыграл блюз снова.
— Обалдеть! — Слейд вздохнул. — Мужики, мелодия у вас уже есть, вы бы написали сразу к ней слова, — робко посоветовал он.
— Ничего, он ее и так запомнит, — сказал Пруит. — А слова в другой раз, когда вернемся в гарнизон. Энди, ты как, мелодию не забудешь?
— Не знаю, — Энди уныло пожал плечами. — Да и забуду — невелика потеря.
— Нет! — возразил Слейд. — Нет. Так нельзя. Если откладывать, то будет как с твоей историей про Джанго. Ничего не останется, только воспоминания: мол, когда были молодые, собирались написать блюз…
Они все посмотрели на него.
— Никогда не надо ничего откладывать на потом, — в голосе Слейда было отчаяние. — А то ничего и не будет.
— У нас же ни бумаги, ни карандаша, — сказал Пруит.
— У меня с собой записная книжка. И карандаш есть, — Слейд торопливо полез в карман. — Я их всегда при себе ношу. Записываю разные мысли… Ну, давайте сочинять. И сразу запишем.
— Черт, — Пруит растерялся. — Я не знаю, как начать.
— А ты подумай, — возбужденно настаивал Слейд. — Можно как угодно. Это же про армию, верно? Про солдата. Про сверхсрочника. Знаешь что… начни с того, как у парня кончается контракт и он берет расчет.
Энди взял гитару и стал задумчиво наигрывать минорную мелодию своего блюза. Горячий, граничащий с одержимостью энтузиазм Слейда постепенно заражал остальных. Слейд был взбудоражен, его бившая через край энергия захлестывала их всех, и Пруит подумал, что Слейд похож сейчас на Анджело — тот тоже так заводился, когда хотел выиграть в покер.
— Дай-ка твой фонарик, — сказал он, — а то ничего не видно.
— А как же светомаскировка? — заколебался Слейд.
— Ничего. Лейтенанту и всем этим было можно, а нам — нет? — Пруит направил свет на записную книжку. — Срок вышел в понедельник … Как это тебе для начала? Ты запиши. Мы начнем с понедельника, когда солдат берет расчет, и пройдем по всем дням недели до следующего понедельника, когда он снова вербуется. Как ты думаешь?
— Отлично! — Слейд начал записывать: — Срок вышел в понедельник … Что дальше?
— И я беру расчет, — негромко сказал Энди, продолжая играть.
— Класс! — Слейд записал. — Дальше?
— Такую кучу денег, — Пятница улыбнулся, — не просадить за год.
— В кармане тяжело — неужто так бывает? — сказал Пруит и сам же закончил: — Когда еще судьба солдата приласкает?
— Блеск! — заорал Слейд. — Сила! Подождите, я запишу. Вы очень быстро, я не успеваю.
Энди тихо играл, повторяя одни и те же три фразы, будто ничего больше для него сейчас не существовало.
— Дальше можно так: Поехал во вторник в город, — предложил Слейд.
— Лучше не «поехал», а «махнул», — поправил Пруит. — Махнул во вторник в город. Так больше по-солдатски, — объяснил он и снова вспомнил Маджио.
— Идет. — Слейд записал.
— Снял номер экстра-класс, — выпалил Пятница. Он вдруг словно опьянел.
Они все вдруг словно опьянели, подстегнутые возбуждением Слейда. Они были сейчас как четыре наэлектризованных грозой железных гнома, из тех, что группками стоят враскоряку на садовых клумбах: на растопыренных пальцах вспыхивают искры, и вспышки перепрыгивают по цепочке с одной фигурки на другую.
