Алексей Иванов - Золото бунта, или Вниз по реке теснин
— Ты, Корнила, на шутку сводишь, чтобы народ не пугать, а я о другом говорю, — раздумчиво произнес Логин. — Оборотная река — она ведь не для того, чтобы всякому сплавщику подсказать, под каким бойцом тот убьется… Она для того, чтобы сплавщик свою тайну сплавщицкую изведал. Узнал, как ему идти в теснинах-то. Что за бесы его там стерегут. Мы же люди темные, совсем темные, а потому и свет нам белым кажется. И все на нем нам понятно. Это — грех, а это — дозволено, всей-то и разницы… И главная тайна для нас, дурацкая тайна, — вызнать, где и как богу душу отдадим. Будто ничего важнее и нету. Идет такой дурак на оборотную реку и приносит знанье про то, где ему убиться. Бесполезное это знанье, обманка. А человек, простота эдакая, думает, что сплавщицкую тайну на свою душу у сатаны выменял… Был, говорят, такой сплавщик, что вернулся с оборотной реки и рассказал: плыл я там, дескать, и ничего не увидел — темнота! Другой остолоп ему разъяснил: значит, погибнешь ночью. Ну, понимаете, бывает так: не сумели в сумерки схватиться, и плывет барка ночью, а в темноте первый же встречный боец — последний. И вот этот сплавщик-дурак пообещал черту душу, чтоб для него все скалы в темноте светились. Черт дураку всегда пособить рад. Стал с тех пор тот сплавщик и ночами плавать. Скалы горят ему, как пни трухлявые, — все видно. И как-то раз плыл вот так до самого рассвета, а на рассвете туман на реку лег, и ни зги не видно. Тут и убился тот сплавщик о свою скалу. Вот тебе и тайна сплавщицкая. За что душу отдал?
— Тайна сплавщицкая и на своей стороне, и на оборотной — одна, — сурово сказал Корнила. — Незачем за ней туда ходить. Бес если и подскажет, то навыворот, чтоб ты не понял. А тайна всегда очень проста… У каждого, наверное, своя. А может, и на всех одна — не знаю… Но простая тайна. В два-три слова сказать можно.
— Чего ж никто не говорит?
— На то и тайна. Знаешь, к примеру, какая тайна у Пугача была? Тоже тайна простенькая, а он ее хранил истовее, чем душу. И вся тайна его в трех словах заключалась, вот э ти слова: «Я не царь!» И у любого эдак. Бывает, что человек тайну эту так хранит, что даже сам от себя прячет, сам ее знать не хочет, чтоб не выдать. Тайна эта уста жжет, ее и немой выговорит. Вот я вам правду расскажу, не сказку. Это воистину было. Я не буду вам имени того сплавщика называть — он и сейчас ходит. Он смолоду был в чести, и дочь у него была — Павлина, Павушка, красавица и любимица. Мальчонку он взял из сирот себе в выученики — Егорушку, и тот, по всему видать, в хорошего сплавщика вырастал. Но дело ясное: в одном дому жили молодые. Слюбились, понятно. Убежали и обвенчались. Вернулись — и в ноги батюшке. А он осерчал, пинками прогнал обоих. Дочь проклял, парня выгнал, не доучив. Вырвал обоих из сердца, как волк в капкане себе лапу отгрызает. И сколько-то там лет прошло. Егорушка этот все ж таки стал сплавщиком, но недоучкой, бедолагой. Не набрал он сноровки у приемного батюшки и однажды убился под бойцом. Сплавщик же тот, как узнал, только сплюнул, а к дочери и внучеку даже жене своей ходить запретил. И вот однажды вел он барку, и перед тем бойцом, где Егорушка убился, вдруг словно в глазах у него полыхнуло и в темя ударило, когда он Егорушкин крест на скале увидел. И отнялся у него язык. А как сплавщику-то без команды, без голоса? Гибель! И понесло его барку на Егорушкин боец. Но сплавщик тот о смерти-то своей и не подумал вовсе. При виде того голбца, кривого да неухоженного, вспомнил он, как живого, приемыша Егорушку, которому он сам надежду дал, сам же и отнял. Вспомнил Павушку свою, которая с внучеком жила у какой-то старухи нищенки в бане на хлебе да воде. Вспомнил жену свою, которая иссохлась по дочери. Вспомнил всю жизнь свою — светлую, пока молодые в дому его смеялись, да пели, да целовались за занавеской, и темную, сухую, когда опустел и обветшал большой дом и почернели образа в кивоте. И страшно ему стало за душу свою бессмертную. Жалко ему стало всех — и Павушку, и Егорушку, и жену Настасью Герасимовну, и внучека, которого и как звать-то он не знал — вроде бы тоже Егорушкой. И бурлаков своих стало жалко, что за его вину они сейчас смерть примут. Вся душа у старика вздыбилась и переворотилась, всего его вперехлест адовым пламенем обожгло и на сердце будто кованым каблуком наступили. Да только что он сделает-то теперь, обезъязычев? Как скомандует бурлакам и подгубщикам?.. Всего-то он и смог, что тайну свою выкрикнуть, и душу свою до капли в нее вложил, весь свой грех, всю свою любовь. И тогда истинным чудом барка ушла из-под скалы, вырвалась, спаслась, на чистую воду выкатилась. Вот оно что такое — сплавщицкая тайна.
— А чего он крикнул-то? Знаешь эту тайну, Корнила?.. — загомонили бурлаки.
— Знаю, — сказал Корнила.
Осташа даже подался вперед из-за елового ствола, чтоб не прослушать заветные слова.
— Ну скажи, чего он кричал?..
Корнила оглядел всех, снял шапку и сказал:
— «Господи, прости!»
СКАЗКА
Осташа проснулся. Никешки рядом не было — то-то холод и продрал до костей. Дрожа, Осташа выполз из своей берлоги. Кругом стоял туман. В белой мгле можно было видеть лишь полянку на пять шагов вокруг себя. Деревья превратились в комли высотой в человеческий рост, дальше словно обломленные буревалом. Сверху словно из ниоткуда свисали густые еловые лапы. Костер почти прогорел. Мужики спали вокруг углей, завернувшись в лопотину, замерзшую, как береста. Где-то, неведомо где, пинькала лесная синичка. Журчание недалекого перебора Цветники превратилось в холстяной шорох.
Осташа навалил в костер разбросанные вокруг сушины, сквозь колючие еловые объятия напрямик спустился к реке. Казалось, что он все время находится в тесовой, выбеленной горенке без окон. Мучнистый свет висел в воздухе сырой пылью. Островок битых камней под ногами, накреняясь, наполовину уходил в темную воду.
Осташа присел, умылся и остался сидеть на корточках, свесив руки с колен. Вода беззвучно капала с ладоней. Надо было прочесть молитву, но мешал какой-то непонятный страх. Где он сейчас?.. Не на оборотной ли стороне, про которую говорили бурлаки вчера ночью?
Сегодняшний день будет решающим. Вечером барка должна пробежать Гребешок и вырваться из теснин. Дальше уже будут только холмы да покатые горы, а скалы кончатся, и Чусовая разольется спокойная, словно пруд. Но это будет вечером, а с утра его ждут Царь-бойцы, и сердце их — сам Разбойник. Сумеет ли он пройти Разбойник, как хотел — отуром? Сегодня решится: явится ли батина правда на Чусовой, или он, Осташа, убив свою барку, уйдет во вреющие воды. Боязно было читать утреннюю молитву — словно проявить себя перед богом. А вдруг господь уготовал ему на сегодня сон под бегучей волной? Прочтешь молитву — и сразу увидишь, как в тумане плывет лодка святого Трифона…
— Отче наш, — зажмурившись, зашептал Осташа. — Иже еси на небеси…
Он шептал и все яснее начинал слышать тюканье подкованного лодочного шеста по донным камням.
Он открыл глаза. Серым, размытым пятном в тумане двигалась лодка. Осташа помертвел и замер, словно надеялся, что святой Трифон проплывет мимо, не заметит его.
— Вон она, точно! Правь к берегу! — донесся глухой, как из-под шубы, но все же узнаваемый голос Никешки.
Легкий шитик ткнулся носом в валуны. Из тумана вдруг вылетел Никешка и шумно рухнул рядом с Осташей, едва не переломив ногу.
— Провалиться вам, каменюки чертовы!.. — заругался он. — Все, дядя Митрей, спасибочки! Плыви домой!
— Храни бог, Никифор! — ответили из тумана. Лодка с хрустом сползла с отмели и растворилась в белизне.
— Еле отыскал вас, ни пса не видно! — пожаловался Никешка Осташе. — Пошли к огню, замерз вусмерть!
Несколько бурлаков уже возились у костра, сгребая его в кучу. Свежий огонь радостно шнырял по дровам, с треском грыз сучья.
— Маманя с батяней тебе поклон передали, — сказал Никешка Осташе и сразу горячо зашептал: — Чего узнал-то я!.. У Колывана беда случилась, как я на сплав ушел! Говорят, воры к нему залезли: все в дому разнесли, окна выбили. Жене евонной косу выдрали с мясом — она и сейчас еще лежнем лежит. Петруньку избили до беспамятства… — Никешка наклонился к самому уху Осташи. — Говорят, Нежданку снасиловали. Колыван ее сразу отправил к сестре своей в скит, чтобы плод вытравить! А вчера Колыван приехал с Прошкой — ну, женихом для Нежданки-то, а ему говорят, что Нежданка из скита пропала совсем!..
— Что за вор такой лютый? — поразился Осташа.
Никешка выпучил глаза и развел руками.
На душе Осташи стало тягостно и даже досадно. Он хоть и не корил себя за то, что лишил девку девства, но знал, что нельзя так. А вот явился молодец и таких дел натворил, что любой Осташин укор своей совести казался стыдом мальчонки, который у матушки ватрушку стащил. А тягостно было потому, что не желал он Неждане таких бед.
— Куда ж она делась из скита? — спросил Осташа.
— Черницы тамошние боятся, что она руки на себя наложила.
