Леонтий Раковский - Кутузов
Солдаты Лобанова-Ростовского оказались значительно хуже. Они были еще, что называется, "сено — солома". Пока они больше напоминали ратников ополчения, нежели воинов. Их приходилось многому обучать.
Фельдмаршал приказал выводить ежедневно из лагеря за линию какую-либо часть для занятий в поле — "к лучшему познанию оборотных движений" и для стрельбы по мишеням.
Молодые рекруты приучались ходить тихим, скорым и беглым шагом, делали с полной выкладкой марши без дорог, по пересеченной местности, чтобы познакомиться со всеми превратностями похода, стать выносливыми. Кутузов учил молодых так, как в Петербурге готовил ополчение: поменьше фрунтовых "хитростей", побольше того, что требуется в бою.
Только в Тарутине Кутузов получил возможность организовать армию как следует. Раньше враг не давал времени, чтобы осмотреться. Те короткие дни передышки, которые случались иногда, служили только необходимым, недостаточным отдыхом.
Оттого Михаил Илларионович так пристально следил за комплектованием и состоянием армии: от этого зависела окончательная победа.
И теперь Михаил Илларионович внимательно смотрел в маленькое зеленоватое от старости оконце.
Солдаты шли сносно. Конечно, любящий фрунтовую красоту Александр I побелел бы от негодования, видя такую выправку, а его блаженныя памяти папаша Павел I просто прогнал бы такие роты с парада, но в этих рядах уже присутствовал воинский ритм, шли уже не крестьяне с косами и цепами на косьбу или молотьбу, а солдаты с ружьями.
"Обомнутся, выправятся", — с удовлетворением подумал Михаил Илларионович и, кликнув Ничипора, стал одеваться.
Одевшись, Михаил Илларионович не спеша вышел из избы подышать свежим сентябрьским воздухом.
— Что, озяб, братец? — спросил он у стоявшего возле крыльца часового-измайловца.
— Никак нет, ваше сиятельство! — бодро ответил курносый гвардеец.
— Сыро. Вон землю как дождиком полило. И крыши влажные.
Михаил Илларионович стоял на крылечке, смотрел.
Напротив через улицу изба Беннигсена. Кружевные занавесочки на окнах, как у девушки-невесты. Возит с собой вместе с французом-поваром и лекарством от почечуя. Занавесочки задернуты, — значит, барон Левин-Август изволит еще спать-почивать. Вчера сидел допоздна — ужинал и "дулся" в штосс со своими прихлебателями, пока Михаил Илларионович отвечал царю на его выговор по поводу князя Яшвиля.
Генерал-майор Владимир Михайлович Яшвиль, сотоварищ Беннигсена по убийству Павла I, жил в Калужской губернии. Кутузов, не зная, что князь Яшвиль состоит под присмотром губернатора, поручил ему четырехтысячный отряд Калужского ополчения. Царь, узнав об этом, дал нагоняй фельдмаршалу, и Кутузов вынужден был оправдываться.
— Не понимаю, — иронически улыбаясь, говорил Кудашеву Михаил Илларионович. — Один убийца, — кивнул он на окна Беннигсеновой избы, — назначен начальником штаба армии, ему все дозволено, а другому, князю Яшвилю, оказывается, нельзя вверить даже небольшой отряд.
Михаил Илларионович сошел с крыльца и неторопливо двинулся, заложив руки за спину, вдоль изб, занятых главной квартирой.
Леташевка — деревенька маленькая, помещичьего дома здесь не было, изб мало. Пришлось размещаться во всех постройках, какие нашлись.
Вот старая изба, которую топили еще "по-черному". В ней живет работяга Петр Петрович Коновницын. Дверь в его избу раскрыта настежь. Из избы валит густой дым: денщик топит печь, стряпает для всей канцелярии обед. Дежурный генерал Коновницын обедал всегда у фельдмаршала, но кормил у себя всю свою штабную братию.
За древней избой раскинулся большой овчарник — низенький домик без окон, занятый комендантом главной квартиры полковником Ставраковым. В овчарнике нет никакой печи, но в нем всегда тепло: тут спала вся канцелярия и во всякое время дня "строила" чаи, курила бесконечные трубки и вела нескончаемые беседы штабная молодежь — адъютанты, ординарцы. На стене овчарника написано мелом: "Секретная квартирмейстерская канцелярия". Но дверь в овчарнике стоит открытой настежь, чтобы было светлее, и все ее секреты слышны издалека. Вот и теперь, пока Михаил Илларионович медленно подходил к овчарнику, он слышал, как чей-то тенорок выводил:
Полюбил меня московский купец,Посулил он мне китаечки конец.Мне китаечки-то хочется,А купца любить не хочется!Полюбил меня гусарик молодой,Посулил он мне сухарик, да гнилой.Мне сухарик не хочется,А гусара любить хочется!
— Это Тройкин, — узнал своего адъютанта, ротмистра Ахтырского гусарского полка, Кутузов.
Фельдмаршал пошел вдоль овчарника. Остановился у стены послушать: о чем-то беседует молодежь?
Голос Дзичканца рассказывал:
— Вот этак часов в одиннадцать утра сажусь за стол обедать. Разумеется, в халате. У ног моих лежит любимый пес Отругай. Пухленькая ручка, мишень моих лобзаний, разливает жаркий, пахучий борщ…
"Мечты о недосягаемом, о том, чего нет", — улыбнулся Кутузов.
— Потом спрашивает: какой тебе кусочек положить, мой маленький петушок?
— Хо-хо-хо, петушок! — рассмеялись в овчарнике.
— Ну не петушок, так голубок. Или еще какая-либо птица.
— А разве рученька может спрашивать?
"Это басит сам хозяин, полковник Ставраков", — признал Кутузов.
— Не мешайте, Семен Христофорович. Само собою разумеется, что говорят пухленькие губки, а не пухленькая ручка любимой супруги.
— А не жены?
— Не все ли равно, Семен Христофорович, супруга или жена?
— Нет, далеко не равно! Вот слушайте, как говорится в народе: если женился по любви — то жена, если из выгоды — супруга. Супруга — для света, жена — для мужа. Жена делит радости и печали, супруга — имущество и деньги. Вот так-то, ваше благородие!
— Нет, тогда у меня — жена, женушка! — ответил Дзичканец. — И вот эта пухленькая ручка любимой женушки кладет на тарелку половину жареного поросенка с коричневой хрустящей кожицей…
— Постойте, Дзичканец, а были ли у вас за столом вареники с вишнями? — спросил Ставраков.
— Что за вопрос? Ведь действие происходит в благословенной Полтавской губернии. Ну вот, откушали…
— Как, уже и откушали? Так скоро? А разве ничего не пили за обедом? Или вы записались в трезвенники, испугались пухленькой ручки? — спросил иронический полковник Резвой.
— Нет, Павел Андреевич, выпивка была: домашняя сливянка или вишневка. Какой аромат, какой вкус! Поэма! Я пять серебряных чарочек пропустил…
— А знаете, Дзичканец, что пить из серебряной чарки называется пить втемную? — пробасил Ставраков.
— Ну, втемную так втемную. Я люблю из чарочки, Семен Христофорович!
На секунду в овчарнике голоса затихли. Очевидно, все в мечтах о будущем перенеслись в идиллическую домашнюю обстановку.
И только снова послышался тенорок ротмистра Тройкина, мечтавшего совсем об ином:
Я сорву алой цветок,Совью милому венок,Алой лентой обовью,Поцелую-обойму,Надёженькой назову…
— А вот послушайте, как меня в походе в восемьсот седьмом году обучали выпивке, — перебил артиллерийский поручик Лукьянов, прикомандированный к штабу. — Еду я с зарядными ящиками — вез снаряды. Холодина собачья, ветер. Навстречу мне — гусарский ротмистр. Усы повисли, взор мрачный.
— Явно с перепою, — подсказал кто-то.
— Да, да. Остановился и спрашивает: "Господин ротмистр, а нет ли в ваших ящиках древней истории?" Я удивился: "Никак нет, господин ротмистр". — "А не найдутся ли хоть повести Мармонтелевы?" У меня и глаза на лоб. "И повестей Мармонтелевых нет? Ну хоть чего-нибудь, говорит, из легкой литературы". — "Решительно ни одной книги нет у меня, господин ротмистр". А он досадливо махнул рукой и отвечает мне: "Да кто же вам говорит о книгах? На кой они черт! Я вам о древней истории и изящной литературе в военном смысле!" — "А это, спрашиваю, что же значит?" — "Извольте, объясню: в первом случае — водка, ром и коньяк, во втором — вина всевозможных цветов и качеств". — "Ах вот что! — понял я. — Так вы, говорю, господин ротмистр, кажется, изрядно начитанные?" — "Да, говорит, читывал, конечно, но видите ли, какая холодина? Надо бы пройти зады: повторение — мать учения. А то в такую погоду все чтение из головы выветрится!"
В овчарнике захохотали:
— Ай да чтец! Вот так грамотей!
— А что ж, сказано ведь: ешь солоно да пей кисло, на том свете не сгниешь! — сказал поручик Лукьянов.
Михаил Илларионович, улыбаясь, медленно пошел назад к себе, думая:
"Ах, молодежь, молодежь! А что им делать! Не о Наполеоне же, не о полушубках, госпиталях и подковах думать!"
Вслед ему из "секретной" неслась песенка:
К тебе любовью млею,Мучение терплю,Сказать того не смею,Что я тебя люблю!
У фельдмаршальской избы стоял с самоваром Ничипор. Самовар уже кипел, но денщик все еще совал в трубу щепки.
