Анатолий Марченко - Звезда Тухачевского
Сознание будто выключилось: лишь позднее, уже когда судебное заседание близилось к концу, Тухачевский вдруг вспомнил, что на вопрос Ульриха, признает ли он себя виновным, он, будто отвечая заученный урок, механически произнес:
— Да, признаю…
И точно так же ответили все подсудимые.
Затем долго и монотонно зачитывалось обвинительное заключение, слушая которое Тухачевский не мог мысленно зацепиться ни за один конкретный факт, зато убийственные термины и формулировки типа «троцкистские выкормыши», «шпионаж», «терроризм», «вредительство», «заговор», «военный переворот», «агентура фашистской Германии», «развал армии», «нарушение военного долга (присяги)», «измена народам СССР», «измена Рабоче-Крестьянской Красной Армии», «антигосударственные связи с германским рейхсвером», «восстановление капитализма в СССР» — сыпались как из рога изобилия…
«Надо ли было подтверждать, что признаю все обвинения? — мысленно казнил себя Тухачевский. — Но как не признать, если еще после ареста, на допросе у Ежова, ты все признал?»
И в самом деле, на том допросе Тухачевский говорил:
«Еще в 1928 году я был втянут Енукидзе в правую организацию. В 1934 году я лично встречался с Бухариным. С немцами я установил шпионскую связь с 1925 года, когда ездил в Германию на учения и маневры. При поездке в 1936 году в Лондон, Путна устроил мне свидание с Седовым, сыном Троцкого. Я был связан по заговору с Фельдманом, Каменевым С. С., Якиром, Эйдеманом, Енукидзе, Бухариным, Караханом, Пятаковым, Смирновым И. П., Ягодой, Осепяном и рядом других».
Как было не подтвердить, если целых десять дней, начиная с 1 июня, он, Тухачевский, собственноручно описывал свою изменническую деятельность на многих страницах, которые конечно же тотчас же доставили Сталину!
Как было не подтвердить, если незадолго до суда, на следствии, Тухачевский дал такие вот письменные показания:
«Осенью 1935 года ко мне зашел Путна и передал записку от Седова, в которой Седов от имени Троцкого настаивал на более энергичном вовлечении троцкистских кадров в военный заговор и на более активном развертывании своей деятельности. Я сказал Путне, чтобы он передал, что все это будет выполнено. Путна дополнительно сообщил мне, что Троцкий установил непосредственную связь с гитлеровским правительством и генеральным штабом и что центру антисоветского военно-троцкистского заговора ставится задача подготовки поражения на тех фронтах, где будут действовать германские армии.
В конце января месяца 1936 года мне пришлось поехать в Лондон на похороны английского короля. Во время похоронной процессии, сначала пешком, а затем поездом, со мной заговорил генерал Рундштедт — глава военной делегации от гитлеровского правительства. Очевидно, германский генеральный штаб уже был информирован Троцким, так как Рундштедт прямо заявил мне, что германский генеральный штаб знает о том, что я стою во главе военного заговора в Красной Армии, и что ему, Рундштедту, поручено переговорить со мной о взаимно интересующих нас вопросах. Я подтвердил его сведения о военном заговоре и о том, что я стою во главе его. Я сказал Рундштедту, что меня очень интересуют два вопроса: на каком направлении следует ожидать германской интервенции и когда она произойдет. Рундштедт уклончиво ответил на первый вопрос, сказав, что направление построения главных сил Германии ему неизвестно, но что он имеет директиву передать, что главным театром военных действий, где надлежит готовить поражение красных армий, является Украина. По вопросу о годе интервенции Рундштедт сказал, что определить его трудно…
Допустив предположение, что главные германские силы будут брошены на украинское направление, я пришел к выводу, что если в наш оперативный план не будут внесены поправки, то сначала Украинскому, а потом и Белорусскому фронтам угрожает весьма возможное поражение. Если же к этому добавить предательские действия, то эта вероятность еще более вырастет.
Я дал задание Якиру и Уборевичу на тщательную проработку оперативного плана на Украине и в Белоруссии и разработку вредительских мероприятий, облегчающих поражение наших войск».
Да и могли ли быть показания другими, если их вырывали под пытками!
…Одним из первых давал показания Военной коллегии Роберт Петрович Эйдеман. Но Тухачевский будто не слышал того, о чем он говорил, отвечая на вопросы Ульриха. Зато он вспомнил о том, как на одном из праздничных вечеров, на даче, они вдвоем пели песню «О Каховке», пели так вдохновенно, что их попросили исполнить ее на бис. Для Эйдемана Каховка была не просто названием населенного пункта, где в смертельном поединке схватились красные и врангелевцы…
Эйдеман тяжело, будто каждое слово давалось ему с каторжным трудом, отвечал на все новые и новые вопросы. А в ушах у Тухачевского звучали его стихи, которые ему довелось прочитать в подаренной ему автором — поэтом Эйдеманом — книге «Слова и годы»:
Ни отдыха, ни тишины не знаем.От жарких дум как факелы пылаем!
И еще:
Поэзия борьбы прекрасна!Кто понял это — жил не зря!
Когда б я жил одной душой поэта…Но я живу большой судьбой бойца,Идущего в гражданскую войну.
В книжке Эйдемана, сына латышского учителя, мечтавшего стать лесничим, но вынужденного уйти воевать, были не только стихи, но и проза. Одна строка навсегда врезалась в память Тухачевскому:
«Умереть в кровати я не хочу. Смерть в кровати слишком торжественна…»
Ну вот, дорогой друг Роберт, хотя ты уже не один раз, отвечая на вопросы Ульриха, повторил, что именно Тухачевский — глава военного заговора и что в этот заговор втянул тебя именно Тухачевский, все равно, дорогой друг Роберт, твое желание исполнится — ты, как и я, не умрешь в постели, это было бы слишком торжественно! Убийство свершится тайно, и смерть наша будет совсем прозаичной…
…И вот уже Ульрих задает вопросы Иерониму Петровичу Уборевичу, бывшему командарму первого ранга, бывшему командующему Белорусским военным округом. Его отец, литовский крестьянин Пятрас Уборявичус-Губарявичус, настоял на том, чтобы его одиннадцатого ребенка нарекли Иеронимом — в честь доброго святого, охранявшего людей от зла и напастей. Подростком Иероним стремился стать инженером-механиком, а попал в артиллерийское училище и стал юнкером. Уже в марте семнадцатого вступил в партию большевиков. Как и Тухачевский, сидел в немецком плену. А в двадцать три года стал командующим Четырнадцатой армией. Сражался на Южном фронте вместе с Орджоникидзе. Именно с ним советовался Серго, когда решил написать письмо Ленину:
«Дорогой Владимир Ильич! Решил поделиться с Вами теми в высшей степени неважными впечатлениями, которые я вынес из наблюдений за эти два дня в штабах здешних армий. Что-то невероятное, что-то граничащее с предательством! Какое-то легкомысленное отношение к делу, абсолютное непонимание серьезности момента. В штабах никакого намека на порядок, штаб фронта — это балаган… Среди частей создали настроение, что дело Советской власти проиграно, все равно ничего не сделаешь… Где же эти порядки, дисциплина и регулярная армия Троцкого? Как же он допустил дело до такого развала?.. Обидно и за армию, и за страну… Но довольно, не буду дольше беспокоить Вас. Может быть, и этого не надо было писать, но не в состоянии заставить себя молчать. Момент в высшей степени ответственный и грозный.
Крепко, крепко жму Ваши руки. Ваш Серго».
Уборевич понимал, что основная военная и вместе с тем политическая задача ближайшего месяца — во что бы то ни стало, ценой каких угодно жертв и потерь отбить наступление Деникина и отстоять Тулу с ее заводами и Москву, а затем перейти в наступление.
Вспомнился вдруг (к чему бы это?) рассказ Уборевича о том, как один из его дежурных по штабу армии, в прошлом комбриг Болдырев умолял Уборевича отправить его снова в бригаду, на любую должность. Уборевича крайне удивила эта просьба. И Болдырев признался ему, что его отец, оказывается, служит у Деникина и командует крупным соединением. Через свою агентуру он прислал сыну записку: «Предъявляю тебе, сын, ультиматум: сдайся немедленно со своей частью, или я расстреляю тебя как собаку, когда ты будешь пойман». В ответ сын написал ему: «Дорогой папаша! Одумайся и перестань напрасно проливать кровь. Сдайся, а если попадешься — тоже не сорвешься: повешу на первой же осине». Тогда Тухачевский был восхищен поступком Болдырева-сына. Сейчас же, сидя на скамье подсудимых, он с ужасом подумал о том, что, оказывается, в этом и состоит страшная суть любой гражданской войны. «Это же противоестественно, это же античеловечно, — думал он сейчас, — разве можно оправдать, пусть даже самыми высокими и священными принципами, то, что отец готов расстрелять родного сына, а сын готов повесить родного отца на осине? И ты, Тухачевский, восхищался этим, разделяя такие взгляды, вознесся на вершину военной иерархии, стал маршалом благодаря тому, что был одним из активнейших участников этой братоубийственной бойни, отдал свой талант, свою мозговую энергию, можно сказать, отдал свою жизнь дьявольскому действу, именуемому столь возвышенно гражданской войной. Войной, которой так рьяно гордятся ее победители, войной, воспетой, в поэмах и сказаниях, прославляемой громом литавр, безудержным восхвалением героев этой кровавой рубки по ту и по другую сторону баррикад».
