Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
На темно-карем сухом жеребце Тохтамыш стоял посреди Соборной площади, наслаждаясь дымом горящего города. Через разбитые двери храмов нукеры копьями и плетьми выгоняли перепуганных людей. Молодых женщин и детей сгоняли на край площади, оцепленной спешенной тысячей ханского тумена. При малейшем неповиновении били по головам; старцев и старух, попов и монахов резали прямо на папертях. Никто не боялся навлечь небесный гнев: сам повелитель сказал, что подрясники чернецов скрывают воинов. Из соборных ризниц и клетей тащили дорогую утварь, куски парчи и бархата, затканные золотом и серебром плащаницы, праздничные ризы, сундуки и ларцы, полные драгоценностей и монет, безжалостно рушили иконостасы, сдирали оклады с икон, разваливали груды книг, выхватывая изукрашенные, рвали с них накладки из серебра и золота, выколупывали жемчужины и цветные камешки, по-воровски рассовывая в тайники поясов, сапог и шапок, изуродованные пергаменты швыряли в кучи вместе с разбитыми иконами. Иные в злобе топтали ногами иконописные образы, как делали это, ворвавшись на стену, где при покровительстве бородатых урусутских демонов, измалеванных на досках, пролито целое море ордынской крови. Даже твердокаменный Батарбек вчера лил слезы по своим любимым нукерам, и повелитель, потерявший сына, был мрачен все эти дни, как осенняя туча. И это правда, что русские монахи служат не богу, а князю: ни один гром не грянул над осквернителями храмов с тех пор, как умолкла последняя кремлевская пушка.
Обшаривать терема князей и великих бояр Тохтамыш послал Шихомата, крымчаки Кутлабуги грабили монастыри, опытные волки Батарбека шныряли в боярских и купеческих домах, искали потайные подвалы. И находили — подвалы с ценным добром, большие корчаги и бочки зерна, зарытые в землю, даже винные погребки. Не весь запас хмельного уничтожили ополченцы. В иных разбитых и запертых погребах по колено стояли лужи из смеси браги, вин и медов — здесь легко было опьянеть от самого воздуха. После кровавого дела воинов тянуло на разгул. Взяв город на щит, они стали в нем полными хозяевами. Бояться некого: начальники не препятствовали законному грабежу, русского войска поблизости нет, от воинов даже не требовали преследовать тех немногих, кому удалось вырваться за стены. Пили все, что находили, — прямо из бочек, лагунов и кувшинов. Пили, черпая в разбитых подвалах мутную бурду; многие тут же и сваливались на ступеньках или среди подворий. По горящему Кремлю стали разноситься унылые песни кочевников, вливаясь в гул и треск пожара. Огонь распространялся пока медленно, и если не налетит сильный ветер, гореть будет до вечера, возможно, и всю ночь.
Хан, казалось, ничего не замечал. Его нукеры с ним, остальные пусть до последнего упьются в стельку: меньше разворуют самой ценной добычи — ведь золото и камни легко прятать. Прискакал человек от Кутлабуги: темник спрашивал, куда девать полон и добычу. В монастырях захвачено много людей.
— Имущество пусть вывозят за стены, — приказал хан. — Молодых сучек со щенками согнать сюда. Остальных перебить. Монахов — тоже. Из московитов рабы не получатся.
«Посмотри, Акхозя, как я раздул твой погребальный костер, сколько жертвенной крови пролил и еще пролью на твой прах!» — повторял хан, но утешение не приходило. И какой-то злой дух упорно смущал его. Кого одолел? Несколько сотен вооруженных мужиков? Мальчишку-князя без имени да трусоватого боярина Морозова, который всю жизнь не знал сам, кому служит: Димитрию ли, тестю ли его, а может, собственной корысти? Княжичи уверяли: Морозов старался для хана, убеждая Остея и бояр покориться, но оставлять его одного живым не имело смысла — Димитрий не пощадил бы. Да и кому нужен слуга, поворачивающий нос по ветру, всегда готовый предать из собственных интересов? Тохтамыш сам взял Москву, сам, без чьей-либо помощи. О нарушенном слове старался не думать.
— Ты знаешь, повелитель, — заговорил стоящий рядом Карача, — ведь убитый князь Остей — внук Ольгерда.
Хан не мог скрыть удивления.
— Кто сказал?
— Кирдяпа. Уже после того, как убили.
— Пес! Глуп, а хитер, пес паршивый. Пошли за ними обоими. — Потом с сомнением спросил: — Может, врет? Как мог Димитрий доверить Москву внуку своего врага?
— Димитрий ведь породнился с Ольгердом через Владимира. Русские умеют привлечь к себе иноплеменников.
Тохтамышу снова вспомнился отряд, посланный прошлым летом на Городец-Мещерский. Жив ли тот князь-переметчик, которого он хотел уничтожить? Правда ли в руках его была дочь Мамая?
— Нукеры говорят: на стенах против нас сражались татары.
— Да. Это безродные татары, здешние кожевники.
— Взяли кого-нибудь?
— Нет, повелитель. Они бились насмерть, да мы ведь и не старались брать. Среди полона могут быть их родичи.
— Скажи Адашу: пусть ищет.
Двое всадников привели на площадь какого-то человека в обгорелом зипуне. Он держал перед собой серебряную пластину со скрещенными стрелами. Подъехал Адаш, сказал:
— Это наш лазутчик. Он хочет говорить тебе.
— Который лазутчик? Твой Жирошка?
— Нет, повелитель. Жирошка еще не объявился. Это другой, он приходил к нам под Серпуховом. Новгородец.
— Он такой же новгородец, как я — китаец. Пусть подойдет.
Человека подвели, он стал на колени перед ханской лошадью:
— Великий хан, я сделал, как ты велел.
— Что же ты сделал?
— Отворил ворота. Ты сам видел: даже после взрыва башни они не закрылись.
Носатый человек в прожженном зипуне, испачканном сажей, казался смешным в своем бахвальстве, но Тохтамыш спросил серьезно:
— Как ты сделал это?
Лазутчик сунул руку за пазуху, вытащил железный клинышек, сильно вытянутый с острого конца.
— Вот смотри. Этого достаточно, чтобы ни одни крепостные ворота в мире не сдвинулись с места. Надо только умело и вовремя поставить. Я прибился к московским воротникам и выбрал момент. Я ведь посылал тебе вести через стену.
Тохтамыш посмотрел на Адаша, тот ответил с сомнением:
— Надо проверить, повелитель.
— Клин на месте. Чтобы его вынуть, надо разрушить стену.
«Разрушить стену, — повторил Тохтамыш про себя. — Развалить по камню до основания, чтобы никогда не поднялась снова!»
— Ты заслужил то, что просил. Теперь ты сможешь торговать повсюду беспрепятственно и чем хочешь. Но ты еще можешь мне потребоваться здесь. Ступай отдохни.
В сопровождении десятника нукеров через оцепление проехали нижегородские княжичи, пугливо озираясь по сторонам. Увидев побитых монахов, торопливо сдернули шапки, начали креститься. Хотели стать в отдалении, но Тохтамыш дал знак приблизиться, обратил холодные глаза на Кирдяпу:
— Кажется, это ты желал сесть московским наместником? Сегодня и завтра мои воины будут здесь хозяевами. Послезавтра же с рассветом принимай и владей.
— Великой хан, ты б оставил мне людишек-то?
— Я возьму этот небольшой полон. Остальные — твои.
Мурзы начали ухмыляться.
— Тут жа одне побитые, — растерялся Кирдяпа.
— Они сами виноваты. Зачем ты не уговорил их сдаться мне на милость? Впрочем, князь, ты можешь выкупить у меня полон. Гнать их в Крым для продажи — далеко, на дворе осень, половина подохнет в пути. Выкупай.
— Иде ж мне казну-то взять?
— Я недорого прошу, князь. По гривне — за детей, по две — за отроков, девки от тринадцати до восемнадцати — по десяти гривен, бабы — по пяти. Мужиков только нет для расплода. Однако, вы с братом молодые, постараетесь. Что, по рукам?
Мурзы едва сдерживали хохот, Кирдяпа плаксиво сказал:
— Помилуй, великой хан. Это ж какая кучища серебра! Тут жа их с тыщу будет. А у нас с Семеном и ста рублев нет.
— Дешевле нельзя.
— Да ты б пождал, великой хан. Годок минет, и я те самолично привезу и выкуп, и выходы, и поминки. — Кирдяпа смотрел в лицо хана собачьими глазами.
— Мне войску платить теперь, а не через год. — Тохтамыш отвернулся. Кирдяпа отер вспотевшее лицо, Семен угрюмо смотрел на гриву коня, мурзы откровенно зло смеялись.
— Попроси, княжонок, взаймы у моих воинов под московские выходы. — Адаш, щерясь в ухмылке, пнул в бок лошадь Кирдяпы. — Видишь, какие кучи серебра и золота они натащили. Вот как надо добывать казну, княжонок!
— То-то погляжу — все ваше войско в золоте да серебре, — мрачно сказал Семен. — И нонешняя казна надолго ль вам? А во храме сии украшения век бы людей радовали да учили благости.
— Ты што, завидуешь? — прошипел Адаш. — Не в твои грязные руки московское серебро плывет?
— Кабы московское! Московское-т небось Митрий давно уж вывез. То церковное, божье.
— Кого учишь, княжич? Голова тебе надоела?
Кирдяпа толкнул брата кулаком в бок, тот смолчал, снова уставился на гриву коня. Хан дал знак всем следовать за ним, направился к полону, поехал вдоль пешего оцепления. Одни женщины молились на коленях, другие закаменели, прижав к себе детей, третьи затравленно, как пойманные зверушки, следили за своими угрюмыми насильниками. Законы в Орде жестоки. Пока полонянки не поделены, никто под страхом смерти не смел прикоснуться к ним — разве только убить за неповиновение. Женщины знали это и со страхом ждали дележа добычи. Может, он наступит еще не скоро, может, раздадут их по рукам не здесь, на родных пепелищах, а в неведомом краю, куда погонят вместе, но час этот неизбежен. Одних степняки возьмут в жены и наложницы, другие пойдут на невольничий рынок, а судьба одна: рабство, чужая сторона, власть немилого человека, чужие постылые обычаи, медленное угасание в тоске и тяжелой работе. Самое страшное — вырвут детей из рук, чтобы тоже продать, как ягнят, в руки работорговцев.
