Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
– Предлогов было много, и в них виноват ты!
– Стравинский, неужели я один виноват за всех вас? Поверьте, панове, я больше всех страдаю за нашу отчизну…
Всадники свернули на Беляны, долго кружили во тьме, заметая следы, и… потеряли короля. Понятовский отпустил лошадь; страдая от боли и унижения, он провел ночь под деревом. Похитителей скоро нашли. Станислав Понятовский выступил на суде – адвокатом! В блестящей импровизации король спас конфедератов от смертной казни. История подобных случаев не знает. Но король был прав: его похищение стало поводом для вмешательства, Австрия с Пруссией сразу усилили давление на русское правительство, чтобы делить Польшу немедля… Екатерина в эти сумбурные дни писала о немцах в грубой форме: «Ждут, сволочи окаянные, когда я позатыкаю рты им кусками пирога польского…»
* * *Когда горшки бьются, гончар радуется, а когда сыр плачет, сыровар хохочет… Давно понятно, чего станет домогаться Фридрих: он пожелает разрушить перемычку между Бранденбургской маркой и Восточной Пруссией, чтобы, захватив Данциг, перекинуть «мост» между Берлином и Кенигсбергом; тогда он сделается обладателем устья Вислы, а верхнее ее течение заграбастает «маменька»…
Екатерина сказала, что Данциг – польский:
– И таковым пребудет на вечные времена! Я знаю, что «Ирод» землю рыть под собою станет, но Данцига не дадим.
Придвинув к себе бумаги из Варшавы, она прочла депешу Булгакова: желая спасти страну от раздела, Понятовский обратился за помощью к Франции, но герцог Эгильон ограничился соболезнованием.
– Я так и думала, – криво усмехнулась Екатерина, велев звать к себе Вяземского. – Выяснили, кто такой Симонис? – спросила она.
Генерал-прокурор через шпионов установил, что Симонис – сын старого банкира Эфраима, который и раньше баловал короля фальшивой монетой – безнаказанно! Екатерина сказала: пусть лучше разразится скандал от Пекина до Патагонии, но подрывать экономическую мощь России она никому не позволит. Своими руками она застегнула пряжки на портфеле графа Панина:
– На сегодня покончим. Меня ждет Филипп Гранже.
Филипп Гранже был балетный танцор, и он обещал императрице помочь ей освоить сложное па; при этом, пока императрица танцевала, ей подыгрывал на флейте сам прусский посол граф Виктор Сольмс… Екатерина, запыхавшись, сказала ему:
– Кто бы в Европе мог подумать, что императрица российская станет плясать под дудку прусского короля?
Фраза была слишком колючей, и Сольмс не знал, что ответить, размышляя о ее потаенном смысле. Екатерина выручила его:
– Не страдайте напрасно! В моих словах нет политических козней. Я ведь тоже не всегда говорю, что надо, иногда мне хочется побыть просто веселой и беззаботной женщиной…
Так она сказала! Но умный Сольмс понял, что Екатерина оскорблена насилием над Польшей, король унизил ее, и теперь Пруссии никогда не избавиться от подозрений русского кабинета. Об этом посол и сообщил своему королю. Фридрих воспринял известие спокойно, заметив Финкенштейну, что, к несчастью, Екатерина – женщина и потому (именно потому!) следует ожидать от нее всяческих пакостей. Говоря так, король не подозревал, что сейчас он в эту пакость и вляпается. Петербург официально потребовал от него принять в казну все фальшивые деньги прусской чеканки («под опасением весьма серьезных последствий»), а взамен вернуть России ту же сумму в подлинных деньгах. Фридрих испытал то, что испытывает вор, схваченный за руку, но ссориться с Россией побоялся… Банкиров-жуликов он поберег – вызвал Гальсера:
– Дружище, прочти, что пишет русская императрица, и ты поймешь, что твоя фабрикация дукатов сделана неловко.
Гальсер сказал, что надобно все отрицать.
– Я и буду отрицать! Неужели ты решил, что я, король, признаюсь в твоих делишках? Конечно, теперь я вынужден обменять дукаты твоего производства по их нарицательной стоимости. Но мне совсем не хочется сидеть в помоях, как тебе… в тюрьме.
– Ваше величество, не губите! – взмолился Гальсер.
– Ступай в крепость Шпандау и сиди там, дурак.
Гальсер упал на колени, обнимая тощие ноги короля:
– Смилуйтесь… умоляю… ведь вы… сами вы!
Фридрих развернул его и треснул ботфортом под зад:
– Не умничай! Под замок – марш![24]
* * *Неизмеримы заслуги поляков перед Европой: когда Русь изнемогала в борьбе с татаро-монголами, на путях их стали легионы польских хузаров с крыльями демонов за плечами; а когда османские орды ринулись в долины Дуная и турки уже карабкались на стены Вены, отважные витязи Яна Собесского отринули нашествие янычар от Европы.
Те громкие времена давно миновали…
Настал 1772 год; Австрия, Пруссия и Россия подписали конвенцию о разделе Польши. Все документы о разделе начинались высокопарными словами: Во имя Пресвятой Троицы. Но Россия не тронула ни единой пяди польской земли – она лишь вернула себе земли русские и белорусские с Минском, Витебском и Полоцком. Фридрих II не получил Данцига, но разумно смирил досаду. Епископу Красицкому, который представлялся ему как новый его подданный, он сказал:
– Вы меня протащите в рай под полами своей сутаны.
Остроумный епископ дал знаменательный ответ:
– Ваше величество, вы так обкорнали нас, что под полами наших одежд уже не скрыть никакой контрабанды…
Фридрих захохотал. Но зато как рыдала Мария-Терезия:
– Опять нас ограбили? Где же справедливость? Австрия присвоила польские земли с населением в 2 миллиона 600 тысяч человек, она обрела Галицию, которая в давности была славянской Червонной Русью. «Маменька» забрала себе соляные копи Велички, дававшие Польше национальный доход, и все ей было мало, мало, мало… Но, участвуя в разграблении Польши, венская императрица предала сразу двух союзников Австрии – настроила против себя Францию и возмутила Турцию, которая никак не понимала: почему Габсбурги желают владеть сербским Белградом?
Великий визирь вызвал к себе Тугута:
– Если вы не умеете ценить нашу дружбу, так очень прошу вас, чтобы Вена вернула нам три миллиона флоринов…
Кто вернет? Габсбурги? Да они скорее удавятся.
– Тебе, – сказал визирь Тугуту, – именно тебе, а не Обрескову, надо бы посидеть в ямах Эди-Куля… Ступай вон!
7. Перемирие
Греческий корсар Ламбро Каччиони, верой и правдой служивший России, истребил семь кораблей турецких, всех, кто попался ему, вырезал без пощады, оставив в живых лишь одну симпатичную скромную женщину, которая вместо невольничьего рынка в Тунисе попала прямо в объятия пирата. Дело житейское! Алехан Орлов с удовольствием устроил пирушку ради свадьбы корсара, оркестры до глубокой ночи играли в честь госпожи Каччиони… Боже, сколько людей хотело тогда плавать под непобедимым андреевским стягом! В Архипелаг стремились турки, делматинцы, рагузцы и албанцы. После попойки с пиратами, проведенной в увлекательных разговорах на тему о том, как убивали, топили и резали, Алехан вышел утречком размяться на пристань, где его поджидал молодой бродяга со смазливым лицом и горящими от голода глазами.
– Кто таков? – спросил его граф Чесменский.
– Иосиф де Рибас, сын дона Микеле де Рибас-и-Байонса от пармской уроженки Маргариты Жанны де Планке.[25]
– Куда ж нам тебя, такого знатного гранда? Разве что гальюны пошлем чистить. Но сначала завари кофе, я его выпью. Хорошо заваришь – оставлю при себе, плохо – вышибу вон…
Дерибас сделался при нем вроде кают-вахтера, и Алехан вскоре признал, что не знает более хитрого человека. Осип был расторопен, нахален, дипломатичен, храбр, он разбирался в морском деле, умел держать язык за зубами. В это время Али-паша Египетский поднял мятеж, не желая подчиняться султану, и просил содействия русского флота. Дерибаса послали в Каир на разведку. Против турок восстали и арабы Палестины.
По возвращении Дерибаса граф Чесменский спросил его:
– Осип, а пирамиды египетские видел ли?
– Не до них было, ваше сиятельство.
– Ну и дурак… Я бы на самую макушку залез!
Весною 1772 года он приплыл в Аузу на остров Парос: адмирал Спиридов сообщил куртизану, что 19 мая граф Румянцев заключил с турками перемирие… Григорий Андреевич Спиридов в разговоре спросил:
– Слышь, граф, тебе сколько лет?
– Да уж на четвертый десяток.
– Зато мне шесть десятков. Ты, чуть что, сразу в Италию, там апельцыны грызешь да по бабам бегаешь. А я в Архипелаге торчу бессменно, от ветров дырявым стал, будто парус худой…
Орлов отпустил адмирала подлечиться в Ливорно, а сам остался в Аузе с эстакадой под кейзер-флагом. 20 июля с моря подошла турецкая галера под белым флагом, с нее кричали по-русски:
