Валентин Пикуль - Фаворит. Том 1. Его императрица
– Именем императрицы российской – дам!
– Урр-а-а… – И тюрьма вмиг опустела.
Удивительно, что вся эта разбойная орава не разбежалась, а честно приступила к обязанностям. Шафонский жаловался Орлову, что все служители при больницах вымерли, а где новых взять?
Фаворит заложил два пальца в рот – свистнул.
Царевич Грузинский, контуженный поленом, предстал.
– Парень, – сказал ему Гришка, – объяви по Москве, что люди крепостного состояния, кои добровольно пожелают в гошпиталях за чумными больными ухаживать, после поветрия вольны станут.
– Благодарю, – поклонился фавориту Шафонский.
Жертвуя собой, крепостные избавлялись от рабства. По выходе из больницы выздоровевших Орлов давал холостякам по пять рублей, семейным – по десять. А вылечившись, люди попам «диким» уже не верили. А тех, кто добра не понимал и по домам «выморочным» заразные пожитки грабил, таких прытких Орлов вешал с удивительной легкостью, будто всю жизнь только этим и занимался. Вся Москва была в зареве пожаров – это сгорали дома, в которых не было жильцов, одни трупы. На том месте, где погиб Амвросий, фаворит перевешал его убийц. А мальчишку, который епископа обнаружил, он сам посек розгами и отпустил к родителям:
– Щенок паршивый! Живи и помни, кто порол тебя…
Москва очистилась: от заразы, от покойников, от собак, от кошек и крыс. Чума отступала, а морозы, ударившие разом, доконали ее окончательно. Фаворит императрицы торопливо соблазнил одну глупую вдову, вконец обалдевшую от внимания к ней столь высокой персоны, и помчался обратно – в Петербург…
Екатерина не ожидала увидеть его снова подле себя.
– Не целуй меня – я ведь в карантине не сидел.
– Какой там карантин! Давай поцелую…
Орлов слегка оттолкнул женщину от себя:
– А ведь ты, Катя, не ждала меня… сознайся.
– Перестань! Мое сердце только и жило тобою…
Теперь пора было расплачиваться, и она воздвигла в Царском Селе триумфальную арку с надписью: «ОРЛОВЫМ ОТ БЕДЫ ИЗБАВЛЕНА МОСКВА». Монетный двор отчеканил памятную медаль, на которой изображены Орлов и Курций, бросающийся в пропасть, с надписью: «И Россия таковых сынов имеет». На этой медали граф Орлов впервые был титулован князем. А на берегу Невы строился для фаворита Мраморный дворец, на фронтоне которого императрица велела начертать: «Здание Благодарности»… Отдарившись, она потерла ладошки:
– Доволен ли ты мною, друг мой?
– Вполне, матушка. Близ тебя хорошо.
– Ну ладно. А теперь подумаем, что нам делать с Катенькой Зиновьевой, которую ты, подлец и мерзавец, изнасиловал…
Их перебранку пресекло появление Панина:
– Ваше величество, из Крыма прибыл калга Шагин-Гирей, – ищущий высокой милости у дворца вашего.
* * *Снедаемый позором, фельдмаршал Салтыков умер.
Оказывается, можно умереть и от стыда!
6. Во имя пресвятой Троицы
Что-то зловещее таилось в истории Габсбургов; казалось, им открыта некая тайна, которой они и следовали веками, грабя и насилуя соседние народы. Немало вкусили они от заветов Игнация Лойолы, от испанской инквизиции Филиппа II. Габсбурги оставались верны древним заветам: собрать то, что не расточали, и пожать то, что не сеяли – вот их наследственное кредо. Но при этом Мария-Терезия постоянно жаловалась, что истерзалась совестью.
– Я имею очень смутное представление о наших правах, – созналась она Кауницу. – Но я ведь никого не обираю, правда? Я лишь хочу вернуть детям похищенное злодеями… Я умерла бы спокойно, если бы заполучила Галицию с Лембергом-Львовом…
До Фридриха II дошли эти вдовьи причитания.
– У кого? – разозлился король. – У кого это вдруг обнаружилась совесть? Неужели у этой старой ханжи, которая всех соседей приучила держать двери на запорах… Постыдились бы они там!
В отличие от венской императрицы прусский король действовал прямолинейно: дайте мне вот этот «кусок», и я успокоюсь. Совесть ему была незнакома, а плакать он не собирался. Раздел Польши нависал над Европой, как грозовая туча. Но если Мария-Терезия своих «прав» не ведала, зарясь на чужое, то в Петербурге как следует изучили подлинные права России на те земли, которые в старые времена отошли к Ливонии (Литве). Архивы были подняты, карты изучены, летописи прочитаны. А потому напрасно подольстил князь Вяземский императрице, сказав, что после раздела Польши она может вписать в свой титул и «королева польская».
– Никогда не сделаю такой глупости, ибо ни единого вершка исконной польской земли Россия не тронет. Поосторожнее со словом «Польша» – есть случаи, когда следует говорить «Литва»!
Ясно, что в запутанной обстановке один выход – примкнуть к союзу немецких разбойников, иначе они расхватают Польшу по кускам, и Россия, пролившая столько крови, останется у разбитого корыта. Абсурд! Но образовался заколдованный круг, в котором Россия теперь и крутилась как белка в колесе. А кто виноват?..
Ей доложили, что граф Никита Панин у дверей кабинета.
– Пусть за дверями и останется, – велела императрица.
Никита Иванович признался Денису Фонвизину:
– Она ждет совершеннолетия сына, чтобы выкинуть меня из дворца, а заодно избавиться от моего влияния в политике.
Фонвизин сказал, что Павел никогда его не оставит, но Никита Иванович возразил на это:
– Павла она женит, а жена не захочет, чтобы кто-то, пусть даже я, руководил ее мужем… Таковы все женщины! Милый Денис Иваныч, в этом дворце начинаются самые страшные дни.
Вдвоем они составили письмо к Булгакову, предупреждая об изменении конъюнктур придворных, которые, естественно, могут отразиться и на внешней политике государства.
* * *Тесные улицы Рыцарская и Пивная, Иезуитская и Поворская выводят всадника в тишину варшавского Старо-Място, где прижались одно к другому, будто доски в старом заборе, древние палаццо родов, давно обнищавших и вымерших. Лишь изредка, задымив переулки пламенем факелов, протарахтит карета ясновельможного шамбеляна или подскарбия. Скорее прочь отсюда – туда, где плещет разгульная жизнь на широких проездах Уяздовских аллей, где шумят цукерни и магазины и щемит сердце от ослепительной красоты польских паненок, скачущих в Лазенки на соколиную охоту, где звенькают сабли гоноровых панов в пестрых кунтушах и венгерках… Ах, какая волшебная жизнь! Какая жизнь…
Яшка Булгаков держал ноги в тазу с горячей водой, срезая застарелые мозоли на пальцах: дипломата, как и волка, ноги кормят. На столе лежало письмо Суворова – не великого, но уже славного. «Препоручая себя в дружбу милостивому государю Якову Ивановичу», полководец умолял еще раз напомнить царице, чтобы из Польши перевела его на Дунай – к Румянцеву. Булгаков пошел ужинать в саксонскую лавку пани Ванды Фидлер; большой любитель поесть, он как следует обнюхал медвежьи окорока из Сморгони, велел отрезать ему ломоть жирной буженины с хреном.
– Как торговля, пани Фидлер? – спросил, вкусно чавкая.
– Разве это торговля, пан советник? Смотрите в мою кассу: половина выручки – фальшивые монеты… Куда их дену?
Она тишком сунула ему записку: «Принято решение отчаянное – короля не станет». Уплетая буженину, Булгаков размышлял: «Конечно, в Понятовском видят корень всех польских несчастий…» Дипломат раскланялся с хозяйкой и ловко запрыгнул в наемную коляску:
– На Медову! До панов Чарторыжских… гони!
Станислав Понятовский как раз покидал своего дядю, канцлера Адама Чарторыжского, в руке короля лежала ладонь прекрасной княгини Элизы Сапеги, и король, чуть пьяный, розовыми от вина губами щекотал ухо женщины словами беспутной нежности:
– Обожаемая! Я так люблю быть любимым… приди!
– Я еще не простила тебя, Стась… помнишь что?
– Приди, – взывал он. – Приди и сразу простишь…
В карете король разговорился со свитой:
– Скорбные времена! Зять моего канцлера, гетман Огинский, бежал, давно нет и Радзивилла, готового пропить даже саблю… Что они будут делать в Европе?
Зазвенели стекла. Под резко стучащими пулями падали придворные. Короля схватили за ногу и выдернули из кареты, как пробку из бутыли, под холодный осенний дождь. Потом его вскинули в седло, нахлестнули под ним лошадь. Сабельный удар отрезвил короля.
– Я не знаю, кто вы, панове, – сказал он. – Но если не разбойники, а честные ляхи, то ваш грех велик…
Среди всадников он узнал Михаила Стравинского.
– Молчи! Сейчас ответишь за все, – крикнул тот.
– Подождите… я заливаюсь кровью, – сказал король, держась за голову. – Мое похищение, как и мое убийство, даст врагам нашим предлог для вмешательства в дела польские.
– Предлогов было много, и в них виноват ты!
