От Руси к России - Александр Петрович Торопцев
Опасались люди не зря. Сразу после смерти отца Федор поручил дело управления государством избранной Иваном IV Грозным пятерке. Началась кратковременная пентархия, власть пяти, она быстро уступила «святое место» одному человеку, мудрому, коварному, безродному, богатому, целенаправленному – Борису Годунову.
Без преувеличения можно сказать, что период русской истории с 1584 по 1606 годы является временем Бориса Годунова. И все же, как бы ни влиял этот одаренный политик, государственник на общее положение дел в стране в эти двадцать с лишним лет, но во-первых, одно присутствие в Кремле Блаженного монарха, бездеятельного, с точки зрения таких энергичных людей как Александр Македонский, Осман I, Наполеон I и другие, сдерживало резкие движения правителя или бояр, а с другой стороны, Борис Годунов, каким бы великим ни представляли его некоторые историки, делал то, что требовала от него история, не заметив, увлеченный и радостный, куда жизнь ведет его и весь его род. Впрочем, о деятельности и полном жизненном фиаско этого замечательного хитреца речь пойдет позже, сейчас важно помнить о другом: о деятельности (да-да, деятельности!) блаженного царя.
«Надеяние есть тоже деяние». «Собака лает – караван идет». Цезарь погиб, но история не отменила по этому печальному случаю свой курс к империи. Любое резкое движение последнего из Рюриковичей (о Василии Шуйском особый сказ – впереди), любая попытка царя Федора Ивановича противопоставить себя напористому и мудрому Годунову повлекли бы за собой ненужные ни русским людям, ни самой истории невинные жертвы. Понимал он или нет, что страна Рюриковичей, свершив предназначенное судьбой, ушла вместе с Иваном IV Грозным в вечность, – неизвестно, но вел он себя (может быть, в силу своего кроткого нрава, своей блаженности) очень верно с точки зрения «исторической необходимости».
Пентархия (или Верховная Дума) начала действовать в первые же минуты после смерти Грозного. Ночью 18 марта из Москвы в ссылку были высланы самые близкие к бывшему царю бояре, слуги, воеводы. Некоторые из них попали в темницу. Всех родственников Марии Нагой взяли под домашний арест. Утром город взволновался. Боярское правление вызывало у многих неприятные воспоминания, но пентархия в первые самые счастливые свои дни действовала уверенно: бояре присягнули Федору, доложили народу через глашатаев о воцарении второго сына Анастасии, назначили день торжественного венчания на царство, отослали в Углич Марию Нагую, ее сына, родственников, слуг, отряд стрельцов. Федор провожал Нагую, печальный, с Дмитрием простился нежно, да вдруг разрыдался. Для «слабоумных» столь ярко выраженная грусть, откровенные рыдания, конечно же, не являются чем-то удивительным, трудно объяснимым. Бог дал им право плакать, изливать в слезах боль души своей. Но улыбающийся Федор Иванович плакал не дебильными слезами, хотя на этот факт даже присутствующие не обратили внимания.
Он плакал так горько и «осмысленно», как некогда плакал старец Зосима на пиру у псковской Марфы Дворецкой, предугадав большие беды тем, кто сидел за боярским столом и пил мед, радуясь жизни. Младенец Дмитрий тоже радовался: весна была, солнце, теплые потоки воздуха, жизнь в рост пошла. Что-то недоброе почувствовал блаженный царь в тот день.
Видимо, что-то недоброе заподозрил и Бельский. Он отказался ехать в Углич, остался в Москве. Этот ход, явно не просчитанный, вызвал разные кривотолки в толпе, кто-то (наверняка из пентархии!) воспользовался этим, подбросил в разгорающийся костер сухих веток. По городу пробежал невидимый огонь тупой злобы, страшные слухи побежали по улицам и домам столицы: Бельский отравил царя Ивана Васильевича, а теперь готовит яд для Федора, чтобы посадить на московский трон Бориса Годунова. Народ – доверчив, как малое дитя, особенно если у него есть объект или субъект симпатии. Московскому люду люб был Федор Иванович, даже еще не будучи царем. Спокойный, тихий, с доброй невызывающей улыбкой, с мелким шагом, сам некрупный, невзрывной, очень предсказуемый и в предсказуемости своей безвредный – разве можно такого сына царя не полюбить?! Разве не вызывает такое ангельское создание жалости?! А народу (любому, между прочим) приятно, когда есть кого жалеть. А уж царя жалеть – большое счастье для людей.
Но если бы это наивное, неиспорченное дитя, московский народ, спросил бы самого себя, с какой стати Бельскому нужно было травить Рюриковичей, чтобы возвести на престол безродного Годунова, то вряд ли это мудрое создание нашло бы вразумительный ответ, а значит, и бунта бы не случилось. Предполагают, что явную ложь на улицы города запустили князья Шуйские через рязанских дворян Ляпуновых и Кикиных. У Шуйских были свои счеты с Бельскими, но подобный шаг, устранение соперника, возвышал их врага – Бориса Годунова, резко возвысившегося в последние годы правления Ивана IV Васильевича. Не понимать этого Шуйские не могли.
Но слух быстро сделал свое дело, разжег огонь страстей, в Москве вспыхнул бунт.
Если верить летописцам, в нем принимали участие двадцать тысяч воинов, простолюдины, боярские дети, купцы, ремесленники. Все они, очень влюбленные в царя, ринулись с тревожным, быстро нарастающим ропотом в центр города, к Кремлю. Там гостей никто не ждал – чудом удалось вовремя закрыть ворота, организовать горстку стрельцов для защиты.
Пентархи собрали Думу на совет, а бунтовщики, в советах не нуждаясь, захватили Царь-пушку, развернули ее в сторону Фроловской башни. По родному Кремлю да из мощной пушки, которая еще по врагам-то не палила, разве можно стрелять? Федор Иванович, не зная, чего хотят возмутители спокойствия, послал к ним на переговоры Мстиславского и Никиту Романовича, а также дьяков братьев Щелкановых. Они вышли из Кремля, приблизились к могучему орудию, спросили у народа, в чем причина волнений.
«Бельских-отравителей подавайте сюда!» – крикнул кто-то их толпы, и вся она вдруг завопила грозно:
«Бельского! Бельского!».
Дело, которое начал Иван IV Васильевич, поигрывая с неподготовленной толпой в демократические игры, переходило в следующий этап, когда народ, почувствовав свою силу, становится вдруг слишком уж высокомерным, когда резко завышается его самооценка.
«Бельского!» – ревела толпа, а Иван IV Васильевич мирно почивал в гробу, не догадываясь, с какими трудностями столкнется сын-звонарь в первые дни царствования.
Парламентеры обещали разобраться в важном деле, доложили царю о причине возмущения. Федор наверняка знал, как в подобной ситуации поступил его отец в юные годы. Повторять этот подвиг было никак нельзя, и не только захваченная бунтовщиками Царь-пушка являлась тому причиной, но и двадцать тысяч вооруженных воинов, и слабость кремлевского гарнизона, и, главное, душа Федора, незлобная, негрозная, миролюбивая. К тому же он прекрасно знал, что Бельский чист перед ним.
Переговоры продолжились. Толпе предложили компромиссное решение, и она его приняла: Бельского отправили воеводой в Нижний Новгород. Одним человеком в пентархии стало меньше, но это не уменьшило ее
