Страна Печалия - Софронов Вячеслав
—
Молюсь, батюшка, молюсь, но если не поем досыта, то и молитвы на ум не идут, — вздыхал Анисим. Но при этом истинного раскаяния в голосе его владыка не улавливал и понимал, ничего путного из этого монаха не выйдет и по возвращении в Тобольск собирался устроить настоятелю Павлинию такую выволочку, чтоб он ее на всю жизнь запомнил.
—
Что ж мне теперь с тобой делать, детинушка? В местный монастырь спровадить то можно, я и приплатить готов, чтоб только тебя с глаз долой сбыть. Но где мне другого келейника взять? Не один игумен доброго инока от себя не отдаст, а подсунут какого-нибудь, что похуже тебя окажется. То ли дело — Спиридон мой, тот от меня ни на шаг не отходил, ночевал подле постельки моей, любое указание исполнял с радостью.
А тут, бывало, проснусь, тебя кликну, лежу, поджидаю, когда отзовешься, а келейника моего черти под руки подхватили да и утащили непонятно куда. Что ж мне с тобой делать, иродом?! Пороть? Так сам я стар уже, рука не та, а кого со стороны просить — засмеют, скажут, привез с собой сибирский владыка непонятно кого, к вечеру вся Москва о том знать будет.
Там, в Москве, владыка вспоминал о Спиридоне, оставленном по его же прихоти в Тобольске, как о самом чудном и исполнительном прислужнике, коих у него побывало за время его служения великое множество. И все чем-то не угождали: один храпел громко, другой ни одной девки не пропускал, а бывали и такие, что приворовывали из епархиальной казны.
Со всеми ними он расставался безжалостно, даже не надеясь на их исправление, благо выбор был велик. Так случилось и со Спиридоном, которого он подобрал возле сгоревшего дома, скорее, из жалости, чем по необходимости. А тот оказался парнем исполнительным, послушным, сносил беспрекословно все его капризы, а самое главное, оказывался всегда рядышком, когда владыке требовалось сорвать на ком-то гнев свой. Он уже подумывал, не написать ли ему в Тобольск, чтоб Спиридона срочно направили вслед за ним, но с удивлением узнал, прочтя одно из посланий, пришедших из Сибири, что тот самовольно обвенчался с кухонной работницей его, не спросив на то благословения архиепископского. Это известие нагнало еще большую печаль на владыку, словно его обокрали средь бела дня, и как тут поступить, какой отыскать выход, сколько он ни думал, решить не мог.
Однако постепенно он свыкся с причудами Анисима и даже жалел своего нового келейника, полагая, что искушение едой рано или поздно пройдет, если его кормить досыта и не обращать внимания на его частые исчезновения. Так и вышло. Через какой-то срок Анисим из тощего, как щепка, паренька, превратился в дородного молодца с румянцем во всю щеку, перестал бегать мелкой рысью, а начал ходить степенно, вразвалочку и все реже и реже пропадал из кельи Чудова монастыря, где для сибирского владыки были отведены специальные покои.
Во время обратного пути Анисим ехал в одной повозке с владыкой Симеоном и забавлял того смешными рассказами о монастырских служителях, о причудах и выходках которых он знал предостаточно такого, о чем сам владыка вряд ли когда мог догадаться. Возвратившись в Тобольск, Анисим уже к вечеру доложил архиепископу обо всех слухах, касающихся управлявших вместо него епархией — Ивана Струны и Григория Черткова. С особым пристрастием и самым подробным образом, будто сам присутствовал, Анисим описал и порку епархиального дьяка посреди Вознесенского храма, произведенную руками доблестного протопопа Аввакума. Из его рассказа выходило, что праведный протопоп предстал чуть ли не в образе Георгия Победоносца, повергшего злого змея, досаждавшего несчастным горожанам.
Выслушав его, владыка от удивления вытаращил глаза и переспросил:
—
Верно все? Или от себя присочинил чего?
—
Что мне сказывали, так и передаю, — истово перекрестился Анисим.
—
Как же стерпел такое Иван Васильевич? Неужто никто за него не заступился? Не верится что-то…
—
Дак они потом батюшку Аввакума из дома выкурить пытались, сжечь со всем семейством, да народ не дал, казаки подоспели.
— Да, неисповедимы дела твои, Господи, — только и нашел что ответить владыка и решил при случае доподлинно расспросить обо всем произошедшем самого Аввакума.
Меж тем Иван Струна почувствовал нерасположение к себе вернувшегося владыки и потому не спешил идти к нему с докладом, а, закрывшись у себя, вместе с Григорием Чертковым совещались, чем бы им умилостивить владыку и оправдаться за все огрехи свои. Они понимали, не похвалит их архиепископ, коль узнает обо всем, что случилось за время его отсутствия, но и большой беды в том не видели. Гнев владыки, что майская гроза: пробежит, погрохочет, да и опять небо чистехонько, словно ничего и не было. Все зависело от того, что он вызнает от доброхотов своих, а потому решено было с каждым, кто имеет к владыке доступ, быстрехонько помириться, наобещать золотых гор, надарить подарками, лишь бы они подали все в лучшем свете.
С местными батюшками у Струны были доверительные отношения. Он им позволял оставлять кое-что из церковных сборов на личные нужды и строгостей больших, проглядывая их росписи, не проявлял. Но каждую неучтенную копеечку держал в голове, уж так он был устроен: умел помнить, причем долго, все, что мимо его рук проходило. Батюшки этим пользовались, поднося ему на престольные праздники, а то и просто по случаю, богатые дары, кои он, поднакопив, старался побыстрее отправить с надежными купеческими обозами родственникам своим. И ничего из даров тех при себе не держал, понимая, рано или поздно найдется добрый человек и сообщит о том владыке, а то и в Сибирский приказ отпишет или самому патриарху. Меж тем и на патриаршем дворе имелись у него свои люди, готовые в нужный момент замолвить за сибирского дьяка словечко, ежели что вдруг не так пойдет. Но и батюшки, молчавшие до поры до времени, особого доверия у него не вызывали, поскольку не раз обращался он к ним с разными делами, знать о которых положено было далеко не каждому.
Больше других он опасался за кухонную начальницу Дарью, имевшую прямой доступ к владыке, на язык и речь неудержимую, но как ни умащивал он ее разными подарками, особой цены для него не имевшими, та оставалась в речах своих непреклонна. Стоило сказать ей слово поперек, как она припоминала архиерейскому дьяку все грехи его, о которых он и сам-то давно позабыл, а она вот, глядишь, помнила и забывать, оказывается, не собиралась.
Но хуже всего обстояло дело с неукротимым протопопом, что нанес ему несказанные оскорбления, о чем теперь в городе не знал разве что грудной младенец. И хотя Струна несколько раз подсылал к протопопу своих людей, чтоб те проучили его, а если повезет, то и совсем сжили со света, но какая-то неведомая сила каждый раз мешала его планам, и тот ускользал, как пойманная щука из рук нерасторопного рыбака. А со временем его и вовсе взяли под защиту местные казачки и никого к нему не подпускали, красноречиво кладя руку на весящие сбоку сабельки, и даже поранили двоих его помощников.
Идти же самому на поклон к протопопу и заключить полное перемирие с ним Ивану Васильевичу не позволяла собственная гордость. Вместо этого он подговорил нескольких уважаемых в городе людей написать в Москву доносы на неистового протопопа, в которых он обвинялся во всех смертных грехах. Но и с этого конца дело не вышло, князь-воевода, какими-то неведомыми путями прознавший о тех грамотах, позабирал их и хода не дал.
А ссориться с князем — себе дороже, уж об этом-то архиерейский дьяк знал хорошо, чем та ссора могла закончиться. И поэтому решил пока не обращать внимания на Аввакума, резонно полагая, что тот и без его помощи шею себе сломает, когда в очередной раз начнет принародно обличать патриарха Никона, о чем тому рано или поздно донесут.
Вот если бы еще владыку Симеона вразумить, чтоб он не водил дружбу с противником самого патриарха и спровадить его подальше из города, тогда бы Иван Васильевич мог спать спокойно и чувствовать себя полновластным хозяином всех сибирских приходов, которые хоть и находились в подчинении архиепископа, но истинная власть была в руках тех, кто слал им наказные грамоты от имени архиепископа и вкладывал кое-какие приписочки от себя лично. А все это находилось в ведении Ивана Васильевича Струны, о чем сам владыка вряд ли догадывался…
