Страна Печалия - Софронов Вячеслав
Прознавший о том князь Василий Иванович Хилков собрался было прищучить зарвавшегося архиерейского дьяка, но как-то все откладывал, прикидывая, как бы самому поиметь с того собственную выгоду. Да и отвлекали князя более срочные дела: сбор налогов, ответы на разные царские грамоты, тревожные вести со стороны степей, где немирные кочующие племена неожиданно налетали на сибирских хлебопашцев, уводили их в полон, вытаптывали пашни. То была главная его забота, за которую могли спросить строго, узнай о том царь Алексей Михайлович или кто из его ближних людей. Потому делишки архиерейского дьяка хоть и вызывали брезгливые недовольства у князя, но он считал, что эту вошь он без особого труда прихлопнет, как только выдастся случай.
Зато Аввакум явственно почувствовал перемену к себе как со стороны прихожан, число которых в храме росло с каждым днем, так и прочего местного люда, что теперь шагу не давали ему сделать без того, чтоб не подойти под благословение и не поинтересоваться здоровьем.
Как-то, выходя из ворот храма, он наткнулся, все на того же слепого калеку, который в свое время отказался принять от него монетку, закричав во весь голос, что она якобы жжет ему руки. После того случая Аввакум старался обходить его стороной, дабы вновь не нарваться на скандал. А тут, забывшись, чуть не прошел мимо него, когда, задумавшись о чем-то своем, спеша быстрее добраться домой.
—
Батюшка Аввакум идет, — услышал он писклявый голос откуда-то сбоку. Повернул голову и увидел юродивого, усиленно кланяющегося ему. Он было вздрогнул, хотел ускорить шаг, но тот неожиданно запричитал:
—
Помолись, батюшка Аввакум, за бедного Ильюшеньку, а я уж тебя в своих молитвах не оставлю.
—
Будь здрав, божий человек, спасибо за слова такие. Хорошо ли подают?
—
Худо, батюшка, подают, худо, — пропищал тот. — Серебряных монеток совсем нет, одни лишь медные. А медь, она лжива, словно девка блудлива: сегодня есть, а завтра и сбежала…
—
Так ты держи ее крепче, не отпущай от себя.
—
Да зачем они мне, все одно хором себе не выстрою, мне и запечного угла хватит. А вот добрые люди пущай себе берут, им нужнее.
—
Худо, мил-человек, когда своего угла нет, — посочувствовал ему Аввакум.
—
Да я-то что, я обойдусь, а вот патриарха нашего царь-батюшка скоро покоев его лишит и вон выгонит. Вот тогда он поскачет, попрыгает, власть свою потерявши, — смело отвечал калека.
—
Откуда тебе такое известно? — вздрогнул Аввакум. — Патриарх на Москве, а ты вон где.
—
Ангелы мне о том весточку принесли. Обидел патриарх царя нашего, и тот скоро проучит его, чтоб не тянул свои руки к трону царскому. Пойдет он, как и я, горемычный, по Руси подаяния собирать.
—
Ты особо о том речи крамольной не веди, а то патриарх наш и до тебя дотянется, пока еще в силах…
—
Так недолго ждать осталось, — не сдавался Илья. — Скоро все и решится.
Аввакум достал из кошелька полтину и положил подле юродивого рядом с медными полушками. Тот услышал, как звякнула монета, и радостно засмеялся.
—
Зря ты мне ее положил, серебряная, слышу, скоро она тебе самому понадобится, когда в дальнюю дорогу соберешься.
Аввакум озадаченно спросил его:
—
Это куда ж я соберусь, в Москву, что ли?
—
Нет, в другую сторону, батюшка, повезут тебя, навстречу солнцу, где православной веры почти что совсем нет, и нескоро будет. Но ты не переживай, Бог тебя хранит, только крепче станешь.
—
И когда же это случится? — с дрожью в голосе спросил Аввакум юродивого.
—
Совсем недолго ждать осталось, как наш Семушка вернется, вы с ним и попрощаетесь. Тогда и повезут тебя, любезного, по реке и по суше, веру православную устраивать в заповедных краях.
Аввакум стоял молча, слегка ошарашенный такими словами, словно его неожиданно ударили по голове чем-то тяжелым. Такого известия он никак не ожидал и не знал, верить ли словам юродивого или махнуть рукой, отшутиться. С тяжелым сердцем он благословил его и, тяжело ступая, стал спускаться под гору, вглядываясь в россыпь домов, меж которыми мелькали, едва различимые сверху фигурки людей, похожие на муравьев, спешивших каждый в свою норку. Он не знал, стоит ли сообщать об этом разговоре Марковне или лучше оставить это в себе, чтоб не расстраивать в очередной раз супругу. Однако стоило ему лишь переступить порог дома, как та, глянув на него, всплеснула руками и спросила:
—
Что случилось, батюшка? Или опять недруги какие супротив тебя что замыслили.
—
Да как тебе сказать, иногда не разобрать, где друзья, где недруги, а может, и еще кто нелюдского племени супротив меня войну ведет, но ничем тебя порадовать не могу. Время придет — сама все узнаешь.
—
Ну и ладно, я и не спешу, вот, увидела тебя живого и здорового, и уже мне радостно. А коль беда придет, будем вместе думать, как ее пережить. Уж так нам, видать, на роду написано, до самой смерти вместе переживать и доброе и худое, куда ж оттого денешься…
* * *
Архиепископ Симеон отсутствовал в Тобольске почти год и вернулся лишь зимой накануне празднования Рождества. Выслушав доклады Григория Черткова и Ивана Струны, сразу уловил, что занимались они без него всем, чем угодно, но только не порученными им делами. Еще будучи в столице, он получал из отдаленных приходов жалостливые письма от тамошних благочинных и батюшек и даже от нескольких именитых прихожан о бесчинствах, творимых в его отсутствие.
Поначалу он было порывался уехать пораньше, но патриарх Никон был неумолим и требовал его присутствия на архиерейском соборе, где решалась не только судьба самого патриарха, но и всей Русской православной церкви. И лишь по осени ему удалось всеми правдами и неправдами убедить патриарха отпустить его обратно. Ехал он с тяжелым сердцем, в предчувствии беды и тяжелым осадком на душе, оставшимся от проявления к себе патриаршей немилости, которую он явственно ощутил и от самого преосвященного и от окружающих его владык. Впрочем, он догадывался о причине немилости. Она шла от многих недоброжелателей, что донесли Никону о дружеских отношениях архиепископа Симеона с опальным Аввакумом, что было воспринято тем не иначе как измена ему, «главному молитвеннику земли Русской».
Да и на самом соборе нескончаемой чередой шли споры между собравшимися архиереями и митрополитами о новых церковных правилах, а единого решения так и не нашли, сколько ни старались. И теперь, прибыв в Тобольск, стоило владыке осмотреть, занесенный снегом Софийский двор, тощих, давно не кормленных досыта коней, на которых встречали его при подъезде к городу, новых конюхов и подобострастно улыбающихся служителей, нехорошее предчувствие закралось к нему в душу.
В поездку с собой, вместо провинившегося Спиридона, он, неожиданно для всех, велел прислать ему расторопного монаха из местного монастыря. И игумен Павлиний не нашел ничего лучше, как отправить к нему Аниську, прозванного Гвоздем, который и впрямь был весьма расторопен, пронырлив и, когда ему было нужно, услужлив перед начальством.
Первое время он радовал всеми этими качествами владыку, но со временем, особенно когда они прибыли в Москву, архиепископ стал замечать, что новый келейник его куда-то вдруг по ночам исчезает, а возвращается обратно едва ли не под утро, неся под мышкой какие-то свертки, узлы, чем по службе ему заниматься совсем не полагалось. Он устроил ему допрос с пристрастием, и тот, как на духу, признался в немощах своих и давнишней слабости к сытости, о чем приличный монах даже и думать не должен.
—
А что же я могу с собой поделать, владыка милостивый, — канючил Анисим, — когда желудок мой непрерывно пищи требует, и совладать с ним никаких моих сил нет?
—
Молись, песий сын! — пробовал вразумить его владыка. — Молитва, она грешные мысли прочь гонит, на божественный разум настраивает…
