Юрий Смолич - Мир хижинам, война дворцам
Что-то блеснуло в глазах стоявшего навытяжку поручика — то ли подлинное чувство, то ли отблеск сухого кокаинового огня. Штабс-капитан сказал задушевно:
— Понимаешь, Алексаша? Час пробил! Со всей этой сволочью — хохлами, совдеповцами, большевиками — надо кончать.
— Понимаю… — прошептал Александр. Он и в самом деле был взволнован. Совдепы — ерунда: там четырнадцать партий и вечная грызня. У большевиков — только горсточка красногвардейцев. Но у Центральной рады пять тысяч вышколенных солдат. А еще — гайдамаки, вольные казаки, сечевики. Они уже организовались…
Боголепов-Южин скривил гримасу, точно понюхал чего-то непотребного:
— Мразь! Десяток пулеметов, и они бросят оружие…
В эту минуту они услышали выстрелы. Потом крики на улице.
Кто-то бежал по лестнице, звонил и стучался в парадную дверь. И Боголепов-Южин поспешил ликвидировать недоразумение…
Когда все было улажено, они сразу собрались уходить. На прощание Южин сказал:
— Ну, Алексаша, вот тебе моя рука на счастье.
Они пожали друг другу руки крепко, по-приятельски. Потом вытянулись друг перед другом согласно субординации.
— Выполняйте, поручик.
— Будет выполнено, господин штабс-капитан!
— Петрову, пожалуйста, ни слова! Он, знаешь, размазня какая-то.
Выйдя на площадку, он ещё спросил:
— А как твой единоутробный? Не подает о себе вестей?
Александр стиснул зубы:
— Я не имею с этим изменником ничего общего и знать о нем ничего не хочу! — И добавил запальчиво: — Я один у отца, нет у меня ни брата, ни сестры.
Они вышли из подъезда. У машины их ожидал поручик Петров.
— Что ж это вы, господин поручик? — насмешливо бросил ему штабс-капитан. — Мимо вас пробегают государственные преступники, за ними гонятся оравой с шумом и стрельбой, а вы дремлете в машине?
Петров ничего не ответил. Ему все надоело!.. И сам он себе надоел.
8Опасность миновала, давно ушли юнкера, уехал и Боголепов-Южин с поручиком Драгомирецким — можно уходить. Но доктор Драгомирецкий никак не хотел отпускать Василия Назаровича.
Правда, теперь не было надобности спешить. Доктор черным ходом провел Боженко в квартиру, где был телефон, и Боженко поговорил с “Арсеналом”. Иванова он не застал — Иванов отправился с группой красногвардейцев на ликвидацию эксцессов. И Боженко велено ни в коем случае не соваться сейчас на улицу: все кварталы до дома генерал-губернатора полны юнкеров, они шныряют повсюду, охотясь за большевиками. Надо переждать, а потом — прямым ходом в царский дворец, где с недавних пор разместился городской комитет большевиков: созывается экстренное заседание комитета.
Но Боженко не терпелось: такие события, надо действовать. Он все порывался к дверям, но доктор Драгомирецкий отобрал у него шапку, отвел обратно в кухню и заявил, что сам будет выходить на рекогносцировку: от кухни до входных дверей и назад. Когда он возвращался из очередной рекогносцировки, предостерегающе подняв палец, Боженко сразу вскакивал, но доктор снова усаживал его на табурет — еще нельзя! И тут же начинал:
— А помнишь, Василёк?..
Воспоминания затопили пригасшую в житейской сутолоке живую память старого эскулапа. И какие воспоминания, господи боже мой! Гимназист Гервасий, которому родители не купили велосипеда, и уличный Василек, которому отец спустил штаны и всыпал так, что он, как выяснилось только теперь, более чем через двадцать пять лет, три дня сесть не мог! Господи боже мой! Какое варварство! Какая дикость! Гервасий Авксентьевич был до глубины души возмущен. Впрочем, теперь, когда у него уже и своих троица непутевых, доктор Драгомирецкий не мог не согласиться, что дети-разбойники причиняют не мало хлопот бедным отцам…
Доктор Драгомирецкий снова выбегал на разведку, возвращался, снова усаживал Боженко и снова говорил:
— А помнишь?..
А что, собственно, было вспоминать? Мальчишками гоняли вместе голубей — босоногий Василёк и гимназист Гервасий в куртке с серебряными пуговицами. Вместе обносили сливы в соседнем саду, — правда, рвал Василёк, а гимназист Гервасий стоял на страже по ту сторону забора: красть возбраняла восьмая заповедь, да и было страшновато. Вместе собрались бежать в прерии и пампасы на вольную жизнь, доехали, ни мало ни много, до Боярки, и были доставлены домой полицейским унтером: гимназисту Гервасию — тройка по поведению и двенадцать часов карцера, Васильку — опять скидай штаны!
— Ну это ты, верно, хорошо запомнил!
Доктор послушал у двери, даже наклонил ухо поближе, как при перкуссии легких у больного, — не дышите! — опять поднял палец — еще не время! — и тут вдруг открыл шкафчик в углу и поставил на кухонный стол бутылку.
Боженко откашлялся и расправил усы — в стороны и вниз.
— Политура? — с видом знатока подмигнул он, взглянув на бутылку с желтоватой жидкостью. — Или лак-шеллак?
Доктор Драгомирецкий сразу же отставил бутылку:
— Политуры, значит, не употребляешь?
В глазах у Боженко отразилась тревога, и он еще раз кашлянул:
— Я к тому, что если политура, так надо сперва через ржаные сухари. Ну а если с шеллаком, то непременно через березовой уголь из противогаза и капельку кислоты для реакции. В этом уж нам, плотникам, можно поверить…
Глаза доктора Драгомирецкого засветились триумфом:
— Спиритус вини ректификатус! Из аптеки Александровской больницы. В этом уж нам, медикам, можешь довериться!
Боженко крякнул:
— А почему — желтый?
— Настоян на корне калгана! Тибетский корень жизни!
— Сурьезно!
Боженко был потрясен: чистого спирта он не брал в рот с довоенных времен. Конечно, он очень спешил, но почему не опрокинуть на дорогу чарочку? Тем паче, что рюмки доктор выставил как наперстки: ох уж эти мне интеллигенты!.. Боженко сам взял бутылку и решительно налил по края.
Доктор Драгомирецкий выглянул в окно, неодобрительно покачал головой: юнкера еще во всех дворах, — и поставил на стол соленые огурцы.
Затем друзья юных лет подняли рюмки.
— Я очень рад, — прочувствованно начал доктор Драгомирецкий, явно нацеливаясь на тост, — что ты не забыл как мы бежали в Америку охотиться на бизонов и снимать скальпы с индейцев.
Боженко выпил и крякнул так, что доктор бросил испуганный взгляд на окно, за которым шныряли по улице юнкера, со стуком поставил пустую рюмку на стол и сердито сказал:
— Брехня!.. Мы вовсе бежали к бурам в Трансвааль освобождать их от англичан!
— Верно! — сразу согласился доктор. — Сперва мы думали в Америку, а потом решили в Трансвааль. А помнишь…
— Твое здоровье! — сказал Боженко. Он налил себе еще.
Доктор чокнулся с ним, отпил немножко и сразу закусил огурцом.
— Прекрасная была жизнь: все ясно, все понятно. — Он тяжело вздохнул. — А теперь, братец ты мой, дочь у меня говорит, что нет ничего важнее на свете, чем ненька Украина, сын, напротив, ненавидит сепаратистов, а второй сын… — доктор прикусил язык.
— А у тебя и второй сын есть? — спросил Боженко, хрустя огурцом.
— Есть… собственно, знаешь, вообще… — доктор поспешил перевести разговор на другое. — Ну а ты что делаешь? У тебя какая профессия?
— Плотник, я ж тебе говорил. — Боженко опять протянул руку к бутылке. — Водички этой тебе не жалко?
— Что ты, что ты! — замахал руками Гервасий Аникеевич. — Пей на здоровье! Такая встреча!
— Ну а, ты?
— Спасибо. Я — по маленькой…
— Я не о том. Спрашиваю — ты-то сам за кого? За неньку, против неньки, кому сочувствуешь?
— Да я, понимаешь… ничего не понимаю…
Боженко посмотрел на калгановку против света — она переливалась чистым янтарем: ну и забориста! Потом осторожно поставил рюмку на стол.
— Н-да, брат доктор, темный, выходит, ты человек! И чему вас только в этих университетах-факультетах учат? Клистиры ставить? А? Спрашиваю, чему вас учат? Предметы какие проходите?
— Ну, анатомию, диагностику, фармакопею…
— Вот и вышел из тебя, брат… фармакопей!
Боженко выпил третий наперсток и разгладил усы. Он, конечно, спешил, но оставить так темного человека, а тем паче интеллигента, он не мог. Темного человека надо просветить. Да и друг детских лет к тому же. Тем более, если принять во внимание, что друг этот только что его спас. После третьей рюмки Боженко всегда чувствовал прилив красноречия.
— А ну, глянь-ка, можно уже идти?
Доктор сбегал на балкон и вернулся с неутешительными известиями: юнкера оцепили квартал, обыскивают дворы Брыля и Колиберды. Ай-яй-яй! Неотесанные люди, конечно, сколько от них доктору беспокойства, а ведь вот, жалко — не сочли бы эти грубияны-юнкера их за большевиков! После двадцати граммов спирта у доктора слегка шумело в голове.
Боженко с досады крякнул и подлил доктору.
