Валерий Поволяев - Атаман
Увидев Емцова в дверях, полковник ткнул черенком трубки в кресло, приглашая поручика сесть, неспешно утрамбовал пальцем табак в трубке, потом взял со стола специальную серебряную толкушку с изящным венчиком, придавил табак посильнее — все движения полковника были неторопливыми, продуманными, точно рассчитанными, не человек, а умная машина, хорошо смазанная, бесшумная. Греков раскурил трубку и, пустив по воздуху несколько душистых колец дыма, глянул на поручика пристально, словно хотел понять, что у того внутри. Емцову захотелось съежиться, скрыться от этого проницательного взгляда, но он сдержал себя, лишь поглубже вдавился крестцом в кресло.
— Поручик, вам знакома фамилия... Таскин? — спросил полковник. — Сергей Афанасьевич Таскин?
— Слышал, но лично представлен не был.
— А я и слышал, и видел, и был представлен. Дело вот в чем... Вы ведь, по-моему, ездили разбираться на золотой рудник с одним дураком-урядником, сбежавшим оттуда... В порту мы его поймали. Правильно?
— Так точно. Это был дезертир. Фамилия его...
— Не надо никаких фамилий, поручик, это лишнее. Так вот, господин Таскин дал контрразведке задание ликвидировать этот рудник. Возьмите с собой людей половчее, человек двадцать—двадцать пять, пару пулеметов и — вперед! Шурфы закидайте камнями, на карте обязательно пометьте места, где они находятся. Вопросы есть?
— Есть. Ликвидировать как... вместе с людьми?
— Ну и вопросы вы задаете, поручик. Пулеметы тогда зачем? Гвозди ими забивать? Ликвидируйте вместе с людьми. Никто не должен остаться в живых, ни рядовые, ни офицеры.
— Там еще дед с девчонкой живут...
— Этих — в первую очередь.
Греков перегибал палку — Таскин сказал лишь: «Рудник надо прикрыть, замаскировать. Когда мы сюда вернемся — расконсервируем». Греков понял задание по-своему.
— Еще вопросы есть? — спросил он.
Вопросов не было, и вскоре отряд Емцова появился в долине.
Но слишком рано люди поручика открыли стрельбу, если бы они повели себя по-другому, то и события наверняка сложились бы иначе.
У деда уже начало мутиться сознание. Хоть и перепеленал он плечо крепко, хоть и подтягивал он несколько раз зубами узел, а кровь все равно не могла успокоиться, уходила из него, вместе с кровью — силы, а с силами — жизнь.
Откуда-то снизу, из подпола, где дед хранил копченую кабанятину, потянуло дымом — слабеньким, едва различимым — выволокло одну кудрявую прядь, за ней вторую, и дед ознобно дернул целым, не пробитым пулей плечом — понял, что налетчики подожгли дом.
— Антихристы! — шевельнул он белыми твердыми губами. — Ни крест, ни икона для вас не существуют. Что же вы делаете, антихристы?
Дымом запахло сильнее, перед окнами пронесся всадник лошади и прямо с руки полоснул по окнам из пулемета. Пули со смачным цоканьем впивались в стены. Одна из пуль, попав в железную скобу, скрепляющую бревна, с визгом отрикошетила и всадилась деду в правую ногу, в икру. Дед охнул, согнулся, будто его огрели железным шкворнем, глянул сбоку в прорезь окна — увидел метрах в двадцати от дома двух спешившихся казаков, державших в поводу по нескольку лошадей и с любопытством смотревших на дом. «Коноводы, — догадался Тимофей Гаврилович, — вот полоротые! Специально ведь приблизились, чтобы посмотреть, как меня будут поджаривать...»
Дыма тем временем становилось больше, он слоями полз по полу, начал стелиться густо, вонял, вышибая из глаз слезы.
«Не дождетесь, дудки вам!» Старик навел винтовку на одного из коноводов — высокого рыжего пария в офицерских сапогах. Хлопнул выстрел. Удар пули был такой сильный, что парня отбило прямо на морды лошадей.
Лошади испуганно поднялись на дыбы, развернулись и понеслись по долине, убитого на поводьях потащили следом. Хромовые сапоги сверкали на солнце и громко стукались друг о друга.
Старик поспешно сделал второй выстрел. Срезал второго конвоира. Тот думал, что напарник не удержал лошадей и они, опрокинув его, уволекли, захохотал громко, даже согнулся от смеха, в этот момент старик и подсек его — всадил пулю точно в грудь. Конвоир оборвал смех, выпрямился недоуменно и рухнул под копыта коней, которых держал в поводу.
От дыма начало щипать глаза. Старик выбухал кашель в кулак, выглянул в одно окно — пусто, во второе — также пусто, усмехнулся недобро.
Невдалеке грохнул выстрел, за ним другой, следом — третий, за домом послышались крики, ударил пулемет, потом гулко, словно бы была брошена в бочку, грохнула граната. На лице деда появилась слабая улыбка — он понял, что перестрелку услышали свои и пришли на помощь, но поверит в это лишь тогда, когда он увидит Вырлана, Кланю или Белова.
— Емцова бы прихватить, Емцова, — прошептал старик жалобно, нагнулся, оглядел простреленную ногу и, разодрав на себе рубаху, перетянул ею икру. — Изувечили, скоты... Нашли кого изувечить — старика.
Мелькнула знакомая тень — неясная, изогнутая, хищная, старик напрягся — это был тот самый хитрец, который ранил его в плечо. Старик оглянулся — есть ли в избе, в дыму и вони место, куда можно отползти, замереть, потом снова зацепился глазами за тень — она неожиданно сжалась, слилась с землей.
«А-а-а-а! — возник в старике долгий торжествующий крик. — Чувствуешь свою погибель, сука!»
Старик просчитался — в окне мелькнула рука с зажатой гранатой, пальцы разжались, и граната нырнула в дым, стелившийся по полу. Старик услышал ее стук и, растопырив локти, попытался отодвинуться в сторону. Не успел.
Пласты дыма приподняло над полом, и у старика под самыми ногами раздался взрыв.
Он отчетливо, словно это происходило и не с ним, услышал треск собственных костей, перерубаемых осколками, гнилой хруст мышц, сухожилий, ему сделалось жарко, нестерпимо жарко, и он закричал.
А вот крика своего старик не услышал — он был еще жив, изрублен, измочален осколками гранаты, чтобы взрыв рассеял побольше осколков, на нее надели специальную английскую «рубашку», но был жив.
Боли он не чувствовал, чувствовал что-то другое.
Он увидел себя среди старух в тихом, пахнущем мочеными яблоками и прелой шерстяной пряжей приюте, ловил на себе участливые взгляды, и в душе у него рождалось что-то благодарное, теплое, он приветливо улыбался им, одаривал яблоками, неожиданно оказавшимися у него в руках, — каждой старухе по яблоку, они вежливо кивали ему и произносили одну и ту же фразу:
— Теперь ты наш, теперь ты пойдешь с нами.
— Пойду, пойду, — кивал им Тимофей Гаврилович, — теперь мне некуда деваться, я ваш...
Словно посчитав свою миссию выполненной, старухи начали исчезать, одна за другой. Когда их не стало, Тимофей Гаврилович понял, куда они его приглашали... Ведь старухи-то — мертвые. Все до единой.
Подоспел Вырлан вовремя — дом горел, подожженный с трех углов, с четвертого карательная группа поджечь его не могла — мешал старик, он все время хлестал из своей винтовки. Перед домом валялось в неестественных позах несколько человек — убитые — сразу определил прапорщик. Он остановил своих людей. Троих во главе с Беловым послал слева, понизу сопки, поросшей лиственничником. Наказал:
— Постарайтесь подстрелить пулеметчика. Без пулемета мы их одолеем быстро. С Богом!
Было бы хорошо по мостку перебраться через реку и незамеченным пройти вдоль правой гряды сопок, закупорить горловину долины и взять налетчиков в мешок, но это потребует слишком много времени... Надо атаковать. Сзади народ подходит — Кланя явно уже подняла всех. Нужно только как можно ближе подобратьея к дому незамеченными...
Подошли близко — метров семьдесят осталось, когда раздались выстрелы. Таиться больше не было смысла. Вырлан скомандовал:
— Вперед!
Он бежал к дому и чувствовал, что от собственного топота у него разламываются виски, грохот каблуков рождает в голове боль, еще что-то, совсем непонятное — какую-то незнакомую тупость, неверие в происходящее. Мельком увидев на одежде убитых погоны семеновской армии, Вырлан понял, в чем дело.
Метрах в двадцати от дома на него из кустов вывалился казак с висячими, будто у запорожца, усами и винтовкой наперевес. Вскинув трехлинейку, он нажал на курок. Осечка. Вырлан ткнул в казака револьвером и также нажал на курок — и у него осечка. Вислоусый вывернул руки, обе сразу, чтобы огреть Вырлана прикладом, но прапорщик оказался проворнее и ловчее — резко, будто в боксе, качнулся в сторону и ударил рукоятью револьвера казака в висок. Вислоусый вскрикнул по-заячьи жалобно и упал, выронив винтовку. Прапорщик, подхватив ее, кинулся было вслед за своими людьми, но тут же остановился, резко отпрыгнул в сторону и развернулся на сто восемьдесят градусов — фронт научил его совершать и не такие кульбиты. Война вырабатывает в человеке животный нюх, в момент опасности каждая пора, каждая волосинка, каждый миллиметр кожи обладают повышенной, почти звериной чувствительностью — так и сейчас: едва Вырлан метнулся в сторону, как около его головы просвистела выпущенная из револьвера пуля, очень близко — жар раскаленного металла опалил щеку.
