Убитый, но живой - Александр Николаевич Цуканов
Бамовцы расступились по команде, и Брежнев, поддерживаемый крепко с двух сторон, двинулся к зданию вновь отстроенного вокзала. Народ на перроне тут же сомкнулся, отсекая Барсукова от генсека, окруженного телохранителями. Тугой резиной монолитился народ, но Барсуков упорно пробивался вперед, шепча в затылки: «Спокойней, не напирайте, товарищи. Спокойней».
Впереди оставались лишь несколько рослых парней в зеленой бамовской униформе, и буквально в пяти шагах от них стоял Брежнев с бумажкой в руках и привычно что-то гундосил, как псаломщик. Сбоку пискнул зуммер карманной рации, и он мог бы еще присесть и выстрелить снизу между ног, но промедлил… Его взяли в тиски с двух сторон, жестко сдавили обе руки на излом.
– Тихо! Без глупостей! – вышепнул жарко в самое ухо рослый парень в зеленой бамовской спецовке.
Барсуков обмяк, расслабился, словно не было оперативной работы, долгих тренировок…
– Но теперь я благодарен этим парням из Седьмого управления. Я так и на суде сказал.
– Почему?
– Да потому, что кретин стал бы героем, великомучеником. И все дуремары мне бы спасибо сказали.
– А народ?
– А что народ? Народ безмолвствует.
Автозак остановился. Загомонили этапники. Лязгнула металлическая дверь…
Малявин плохо понимал то, что говорил Крытник-Барсуков, готовый драться с ним за свой социализм, за любимых вождей, и одновременно жалел его: в лице костистом, высушенном тюрьмой, следствием и страданием, во всем его облике проглядывала та решимость, без которой не сладить ни одно стоящее дело.
Отомкнули решетку собачника, приказали ему выходить первым.
– Прощай, суслик, – буркнул Крытник, готовый на смерть и муку ради красивой идеи, как большинство кабинетных идей.
Глава 29
Смертник
От щебенки возле путей воняло мазутом и дерьмом. Малявин лежал на животе, подвернув голову, и смотрел на шеренгу краснопогонников, милицейский взвод, суетливую толкотню офицеров возле солдат из конвойной команды, поднявших завернутое в брезент тело Петра Каурова.
Брезент посередке провис, потемнел, тонкая струйка, раздуваемая ветром, тянулась вниз, заваливалась вбок, забрызгивая кирзовые сапоги. Когда крапленые сапоги протопали мимо, он стал смотреть в дальний конец станции – туда, где светился побелкой вокзал, где люди ели бутерброды, подремывали, читали умные книжки и знать не знали ни о Смертнике, ни об этапе, лежащем в грязи.
Людей обеспокоила стрельба, они кинулись отыскивать железнодорожное начальство. Нашли задерганного усталого помошника начальника по вокзалу, которого только что проинструктировал человек в штатском с блудливыми глазами:
– Нет никаких выстрелов! Успокойте народ. Скажите: это грохочут отбойные молотки ударников пятилетки.
В Рязани загрузили этап небольшой, но пестрый: трое, осужденные на большие сроки в лагерь строгого режима, – строгачи, полтора десятка малолеток, кучка осужденных на «общак» – все больше тунеядцы, алиментщики, бакланы-хулиганы, да полдюжины подсудимых, и Малявин в том числе. Обычный этап, если бы не Смертник. Его никто еще не видел, но уже знали, что в Москве Верховный суд отклонил помиловку и теперь его везут в Ростовскую тюрьму приводить приговор в исполнение.
– Следователя замочил, – обронил кратко зэк-строгач.
– Как? – выдохнул кто-то в темном коробе «воронка».
– А вот поди и спроси у него.
Смертника поместили, как надлежало, в крайнюю камеру-купе с двумя полками и узеньким проходом, этакий «эсвэ» с зарешеченной стеной.
Малявин стоял у решетки и косил глаза в ту сторону, где находилась камера Смертника, чтобы взглянуть на него.
Слева постучали в перегородку, грубо окликнули:
– Эй, там… во втором! Ростовские ма?.. А челябинские?
Камера отмолчалась. Малявин спросил:
– Уфимский не подойдет?
– Годится. Почти земляк, плюс-минус лапоть по карте. Прыгни-ка на третью да постучи, пацан, к Смертнику. Только тихо, его пасет летеха. Спроси, чем его подогреть? Жратвы, шмоток?..
Перепрыгнул на соседнюю третью полку, осмотрелся, дождался, когда конвоир развернется спиной, и, ощущая легкий озноб, постучал костяшками пальцев в перегородку.
– Эй, там!.. – Малявин не знал, как к нему обратиться. – Тут спрашивают, не надо ли чего? Курева, еды?
– Нет, не надо ничего… Стой! – Он, похоже, сообразил, что совсем отказаться нехорошо. – Иголку бы с ниткой, штанину зашить, но вряд ли…
Прыгнул обратно, объяснил строгачам, в чем нужда у Смертника.
Долго молчали соседи, но все же иголку с ниткой нашли. Кто и как ее сохранил, пронес через множество обысков, одному черту известно. Потом передали пару хэбэшных носков. Потом – кусковой сахар в тряпичном мешке. Малявин прыгал с полки на полку, радуясь неизвестно чему, и даже пошумливал на сокамерников. Когда сказал Смертнику про сахар, он ответил: «Оставь себе. Мне теперь не до еды».
Вытащил Иван два кусочка рафинада, тесемку цветастую завязал и вернул мешочек строгачам. Сначала он хотел съесть сахар с хлебом, потому что гольная черняшка без соли и сахара жуется тяжело. Но не удержался, сунул один кусок в рот. Улегся. Рот наполнился сладкой слюной, рафинад удобнее и слаще сахарного песка, его можно долго и осторожно рассасывать, так, глядишь, изжога притупится, отхлынет. Хорош-шо!
Рядом зашумели строгачи, покатилось волной по вагону: «Глянь, вывели! Земеля, держись…»
Все прилипли к решеткам.
Пока отмыкали-замыкали, пристегивали Смертника наручниками к лейтенанту, успели его хорошо разглядеть. Под два метра, широкий в кости, ладонь – что совковая лопата, волосы темные, кучерявистые, с проседью, лицо скуластое, большой мясистый нос – крестьянское лицо без затей, можно сказать, некрасивое, если бы не улыбка. Вот чего не ожидали! Думали, выйдет бледный, злой, с глазами, опущенными к полу. А он хоть и кривовато, но улыбался, говорил простецки: «Здорово, парни!.. Ниче, прорвемся». Пожурил малолеток за бузу:
– Фраеритесь тут, а ваших годков на бойню погнали в Афганистан. Слыхали?
– Нет. Нас бы туда, мы бы им!..
– Глупыши… Да не дергай ты! – огрызнулся Смертник на лейтенанта.
Лейтенанту не повезло. Смешно и нелепо смотрелся он рядом с массивным заматерелым мужиком. В нем набралось бы вместе с сапогами и кобурой, за которую он постоянно хватался, килограммов семьдесят, не больше. И голос у него несерьезный, мальчишеский. Вагон веселился.
– Летеха, да ты, небось, в хоре поешь?.. В хоре мальчиков-онанистов.
– Ха-а, за пистолет хватается! Из рогатки стрелять научись.
– Да у него там огурец соленый…
Красный, распаренный от обиды, невозможности что-то ответить, лейтенант вел по проходу, как водили некогда
