Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Сан Саныч только теперь, выпив, почувствовал усталость от этого опасного рейса. Он и сам хорошо не понимал его значения, просто приятно было быть первым, сделать то, что даже и не пытались. Вспоминал извилистый Турухан, и он уже не казался ему чем-то опасным. Не опаснее любой другой такой работы. Он чувствовал себя енисейским капитаном, которому и старики теперь руку будут подавать с уважением. Это было важно.
Солнце опустилось за лес, стало прохладней, комаров еще прибавилось. Кто-то перебрался к костру, курили сквозь сетки накомарников. Другие оставались за столом. Разговаривали. Боцман с матросом Сашкой вышли из тайги с охапками хвороста.
— Ну, что запоем, служивые? — Степановна бросила окурок в высокий огонь и улыбнулась.
— Ах ты, Нинушка, родная, давай «Черного ворона» моего... — запричитал Иван Семеныч.
Нина посидела молча в наступившей тишине и запела. Лицо ее было серьезно и спокойно, только брови чуть хмурились. Ее стали поддерживать, и вскоре пели уже все:
Черный ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Ты добычи не дождешься,
Черный ворон, я не твой!
Что ты когти распускаешь
Над моею головой?
Иль добычу себе чаешь? —
Черный ворон, я — не твой!
Отсветы костра ярко освещали ее лицо, уродливый шрам на темени, морщины, глаза спокойные и строгие. Она выглядела лет на пятьдесят или старше, а ей и сорока не было. Белов разглядывал ее и думал, что ничего о ней не знает. Надежная повариха, надежная и честная, никогда с пустым вопросом не придет. А что у нее за плечами? Вроде были до войны и муж и ребенок, но что с ними? Померанцев присел рядом с поварихой, пел вторым голосом, у него был неожиданно красивый баритон. Померанцев свои зубы где-то в лагере оставил, Степановна на фронте... Пели Егор, Фролыч, пела Николь, пели литовец Повелас и вологодский матрос Климов, Грач то подтягивал, то опускал старую голову и кивал, расстраиваясь о своей жизни. Песня кончилась. Только костер трещал и рвался вверх в серое небо белой ночи.
— Давай, Нина, чего-нибудь повеселей, — сказал задумчиво Грач, доставая кисет.
— А романсы знаете, Нина Степановна? — спросил Померанцев.
Был уже второй час ночи. Стемнело. У костра оставались повариха, Померанцев и Климов. Пели негромко. Грач кемарил, опустив усы на грудь.
Николь с Сан Санычем, гуляя, ушли за поворот берега. Останавливались. Разговаривали. Обходили лужи на плотном песке, деревья, принесенные Туруханом, и удалялись все дальше. Поющих уже не было слышно. Птицы ночные им пели. Громко, раскатисто и чисто в темном воздухе и над гладкой рекой. Николь была спокойна и ласкова, Белов, наоборот, скован своими мыслями о ней, о жизни.
— Этот вот, что щелкает, — это соловей?
— Не знаю, — жал плечами Сан Саныч, — как соловей по-французски?
— Россиньоль...
Белов кивнул.
— Даже Горчаков пел, очень точно, кстати, пел! И голос у него приятный... но так странно, да?
— Что странно? — спросил Сан Саныч.
— Что такой человек поет! Он же все время молчит... Ты знаешь, он хорошо говорит по-французски?
— Я тоже научусь, — неожиданно громко и грубовато брякнул Сан Саныч.
— Ты? — Николь двумя руками взяла его руку выше локтя и прижалась. — Конечно. Ты все сможешь! Ты такой умный! И смелый! Я думаю, ты очень талантливый человек!
— Почему? — Сан Санычу показалось, что она шутит.
— Я это вижу! Все, что ты делаешь, это так трудно! Мы с Ниной очень боялись, когда были эти повороты. Нина говорит, что ты очень хороший капитан!
Белов молча рассматривал ее в темноте. Чувствовал ее руки.
— Значит, ты меня простила?
— Саша! — Николь развернулась и сделала то, что очень хотел сделать Сан Саныч, — притянула его к себе. — Какой ты хороший! Если бы я не хотела к тебе, не приехала бы. Я просто боялась, что ты окажешься другим. Я привыкла бояться людей.
Белов стоял спиной к реке, в голове все плыло от ее слов, он боялся свалиться в реку и держался за Николь. Ему казалось, что они с Николь давным-давно уже муж и жена, прожили вместе много лет, но что-то их разлучало, и вот они снова вместе. Он обнял ее осторожно:
— Я тоже очень хотел, чтобы ты была рядом...
Сан Саныч стискивал челюсти от глупости, которую сказал, но сказать, что любит ее, он не мог. Это была правда, которую он боялся произнести вслух — у него не было ничего дороже. Сан Саныч прижимал девушку, понимая, что окончательно отвечает за нее. Что никакой обратной дороги нет. Мелькнул в сознании Квасов, разъяренная Зинаида, даже общее партсобрание — все, о чем он думал и чего боялся, мелькнуло и исчезло. В его руках была Николь, и все, что сейчас начиналось, было правильно, все соответствовало честной людской жизни.
Он прижался щекой к ее виску.
На пароходе привел в свою каюту и уложил в кровать. Сам взял бушлат и собрался выйти.
— Ты куда, Саша? — испуганно спросила Николь.
— Отдыхай, завтра все сделаем, я рядом у ребят пока.
На следующий день Белов перестроил свою каюту. Убрали кресло, передвинули столик в угол, а вместо узкой кровати матрос Климов сколотил ловкий просторный топчан. С Николь Сан Саныч почти не разговаривал, даже и побаивался — вдруг у нее это был просто порыв? Николь тоже была тихой, не улыбалась, ложки-вилки из рук валились. Обедала не со всеми, в кухне притулились с Ниной. Говорили о чем-то негромко.
Сан Санычу казалось, что вся команда чувствовала что-то особенное и была серьезна. Старпом, когда остались вдвоем с Беловым, предложил спокойно:
— Идите в нашу с Егором каюту, она просторнее.
— Спасибо тебе, Фролыч, все уже сделали... — Белов помолчал. — Вернемся — женюсь!
Старпом согласно кивнул и переключил телеграф на «малый», подходили к повороту.
Николь, покраснев, перенесла к нему свои вещи. У нее, как у заправской зэчки, был фанерный чемодан. Стеснялись друг друга, не очень понимали, что происходит, обсуждали ее несвободу и необходимость — по закону — вернуться после навигации в Дорофеевский, куда она была приписана. С его разводом тоже все было не очень просто, но Сан Саныч ничего не стал говорить о своих страхах. Обсуждали, где будут
