Ключи Марии - Андрей Юрьевич Курков
– А что это за ГО «Институт-архив»? – спросил он неожиданно. – И зачем вы переводили деньги своим бывшим коллегам?
Старик откинулся на спинку стула, потом снова наклонился вперед, навис над столешницей.
– Хотел помочь им и наследникам. Пока были деньги. А откуда ты знаешь?
– Рина, которая Мария, занимается черной бухгалтерией. Я у нее нашел бумаги вашего «Института-архива»…
Старик задумался.
– Если Вавриков внушил ей, что он друг ее родителей, то вовлечение ее в черную бухгалтерию – тоже его рук дело! – проговорил Польский. – Черное легче контролировать, чем белое… А открыть ГО мне посоветовал внук. Он живет в Израиле. Был супер-хакером, а теперь один из лучших онлайн-финансистов. Кто-то из его киевских друзей помог зарегистрировать ГО, через которое он мои деньги пересылал. А недавно я его попросил это ГО ликвидировать. Лишние деньги у меня закончились. Осталось только на жизнь.
Протяжный гудок парома заставил Бисмарка вздрогнуть. Он отвлекся от воспоминаний о вчерашнем дне и, повернув голову, увидел за стеклянной стенкой корабельного кафе приближающийся порт Тиноса. Пассажиры, сидевшие рядом и «пикниковавшие» так же, как и он, под грустным взглядом не востребованного бармена, стали убирать свою снедь обратно в сумки.
Олег, оглянувшись по сторонам, наклонился к сумке и, вытащив оттуда кинжал, внимательно посмотрел на рукоять. Теперь, когда Польский показал ему, что на коне сидят не двое, а трое, он действительно увидел ее, «защищенную Марию».
В голове не укладывалось, как это он не заметил ее сам?! Он ведь сколько раз рассматривал и перстень, и рукоять!
Спрятав кинжал, Бисмарк закрыл полупустую пластиковую поллитровку узо. Опустил ее в рюкзак. Все кальцуньи он уже съел. На второй паром закуски не оставалось, но это Олега не печалило. Его пребывание на Андросе оказалось супер-экономным, и теперь он мог себе позволить не только закуску из корабельного кафе, но и выпивку, если оставшегося узо не хватит до Миконоса!
Глава 82
Краков, июль 1941. Последнее краковское танго заканчивается необычным аккордом
Олесь, слегка пошатываясь то ли от вина, то ли от куда более хмельного поцелуя, поднялся из-за стола, прошел к музыкантам и заказал танго, с большим трудом, едва ворочая языком, произнес его польское название. Они, услышав его, рассмеялись, приняли гонорар, и тут же по залу разлилась эта невероятно эмоциональная мелодия, так подходившая к моменту их предстоящей разлуки. Он шел к выходу, а посетители за столиками ожили, стали подниматься парами, выходить на середину зала и всем телом впадать в меланхоличный транс этой мелодии.
Не откажи мне в просьбе последней,
первой за много лет,
дай мне одно воскресенье,
одно воскресенье,
а там пусть провалится свет.
Лишь одно воскресенье,
мы с тобой расстаёмся,
навсегда разойдёмся,
не станет нас.
Лишь одно воскресенье,
ты его подари мне
и в глаза посмотри
мне в последний раз.
Швейцар поклонился и открыл перед ним дверь, он вышел на улицу, и сразу его обволокли прохлада и свежий влажный воздух. Прошел несколько шагов и остановился. Какая-то сила пригвоздила его. Он не мог сдвинуться с места. Захотелось узнать, что будет дальше, ради чего она осталась? А, может, ради кого?
«Подозреваю, что именно это обстоятельство больше всего меня волновало: меня мучила ревность, а еще терзала обида, – вспоминал позже Олесь. – Ее не интересовали мои чувства, мои страдания и кошмары, она желала остаться в моих воспоминаниях именно такой – хладно-мраморной и неприступной, чтобы отсутствие взаимного тепла между нами не позволило мне слишком страдать из-за грядущей разлуки. Но ведь был еще тот поцелуй, первый и последний, который запомнили мои губы. Надолго? Навсегда? Интересно, важна ли для нее была эта память?»
Он стал на противоположной стороне улицы и смотрел в ярко горящее широкое окно ресторации. Дождик чуть моросил, стекал ему по лицу, по шее, но это было приятно, он чувствовал, как медленно трезвеет, и с жадностью глотал пьянящий воздух, не сводя глаз с Ареты. Увидел, как она встала из-за стола, тряхнула решительно кудрями и двинулась туда, где сидела группа старших офицеров. Все они повернули головы в ее сторону и любовались плавной походкой. Высокая и стройная, она шла, заманчиво улыбаясь, и глядя на кого-то из них. И вот она остановилась и протянула руку, словно для поцелуя тому военному, который ранее приглашал ее на танец. Он вскочил, поцеловал руку и повел ее на середину зала под завистливые взгляды своих приятелей – те кричали что-то ободряющее и аплодировали.
И вот они закружились в танце, окутанные мелодией танго, толстяк удивительно грациозно вел свою партнершу, стараясь не налететь на другие танцующие пары, при этом он не сводил глаз с Ареты, а она улыбалась ему и время от времени что-то говорила, колыхаясь, как перышко, на волнах танго. Левая рука офицера сжимала ее пальцы, а правая – ребром ладони деликатно придерживала за спину. Ее платье с разрезом сбоку словно взлетало во время резких па, обнажая длинные стройные ноги в черных чулках, его приятели довольно кивали головами, выпускали клубы дыма и переглядывались. Вскоре танцевать остались только они вдвоем – толстяк и Арета, другие пары освободили для них место и, отойдя в сторону, восторженно любовались. Музыканты, словно получив свежий заряд безудержной бодрости, заиграли с небывалым жаром, солист – высокий мужчина с гладко зачесанными волосами – перепевал музыкантов, и в его голосе звучало такие отчаяние и безнадежность, что в глазах Олеся выступили слезы, стало очевидно, что это не он, а Олесь прощается с девушкой, ставшей ему самой дорогой, это он, а не ресторанный певец, пел, поднимая руки к небу, как в мольбе.
А они проплывали по залу, легкие и воздушные, офицер, словно лишившийся своего веса, ему даже не мешали сапоги и галифе, он крутил Аретой и так, и сяк, вел ее от края до края, дергал за руку к себе, перегибал в пасе, а она смеялась, волосы ее разлетались, накрывая его лицо сплошным веером. Тело Ареты было покорным и расслабленным, оно словно знало, куда должно двигаться и как реагировать на каждый такт. Для них, погруженных в музыку, не было ничего и никого, они кружили по залу, отдавшись танцу, исполненному страсти и чувств, живя только
