Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо
— Сынок… слава тебе, Господи… пришел…
— Тятя, ты не разговаривай пока, — как маленького, стал уговаривать Добрыня. — Сейчас я тебя на солнышко положу, тебе сразу полегчает.
Добрыня ножом вспорол кожу повозочного шатра. Полоснул еще и еще, проделывая широкое отверстие. Возле повозки столпились дружинники со строгими лицами. Кое-кто и шлем уже снял. Наверное, тоже думали, что отец их старшого мертв.
— Примите-ка, — попросил Добрыня, обеими руками приподнимая Юряту. Оглядел собравшуюся толпу и добавил: — Да поосторожней, больно ему.
Лица в толпе посветлели, заулыбались. Оживились. Протянулось множество рук. Юряту приняли бережно, как на пуховую перину. Пока Добрыня выбирался из-под шатра, спрыгивал с повозки, отца уже успели уложить на траву, подстелив плащ. Кругом заговорили.
— Погоди, боярин. Вправить надо плечи-то ему.
— Груди растереть. Сало гусиное есть у кого? Эй, сала гусиного нет ли у кого?
— Да погоди ты с салом. Вина надо дать. Но немного.
Возле Юряты опустилось еще трое или четверо. Ощупали плечевые суставы, ловко вправили. Юрята открыл глаза:
— Сынок… братья…
На него сразу зашумели:
— Да погоди ты разговаривать-то!
— Не трать силы, молчи пока. Вина дайте! У кого вино есть? Нашлось у многих. Снимали с поясов корчажки, вынимали пробки зубами, торопились предложить.
— Вот моего, боярин. Моя хорошо его делает, на меду, с травками разными.
— У меня крепкий, для сугрева.
Юряте дали хлебнуть из нескольких корчажек по очереди. Уже и растирали, согревая. Он понемногу оживал. Начал шевелиться, застонал. Попробовал приподняться — и снова откинулся. Дышал прерывисто.
— Сынок, Добрынюшка… у меня там…
Показал глазами куда-то к животу. Добрыня догадался, задрал рубаху. Тряпка, пропитанная побуревшей кровью, обмотана была вокруг худого туловища. Вот оно что. Рядом все сразу замолчали. Потом кто-то сказал:
— Спроси, боярин, чем это ему попало. Саблей — одно, стрелой — другое. Может, ему саблей попало.
— Тятя! Тятя, чем это тебя? — наклонившись к самому уху Юряты, с надеждой спросил Добрыня.
— Трело… трелой, — с трудом выговорил старик. — Ломилась… обломилась там… сидит…
И Добрыня понял: отец умирает. С обломком стрелы, засевшим где-то внутри его старого тела, он скоро начнет пылать, как печка, перестанет узнавать Добрыню, потом примется бормотать, разговаривая с кем-то, кого видит только он, потом, словно устав от разговоров, замолчит, посинеет и уже станет холодеть навсегда. Не увидит больше ни Бориса, ни Любавы, ни внучек своих. Эх, отец, отец.
— Да постой, боярин, — сказал кто-то. — Может, и не в кишках у него стрела-то.
— И верно, — поддержал его другой. — Поглядеть надо. Под повязкой же не видать.
— А то не стали бы они его с собой возить, поганые. Они небось тоже понимают, отчего человек кончается.
Повязку, размочив вином, осторожно разрезали, подняли. И верно — крошечная дырка, как пробочкой заткнутая красным пенечком обломанной стрелы, находилась сбоку, у подреберья. Добрыня перевел дух. К тому же, подумал он, прошло уже несколько дней, и если бы задеты были кишки или печень, то Юрята давно бы уже умер. Домой его надо везти скорей.
— Домой его надо, — сказал Добрыня. Встал, окинул взглядом становище. Повсюду из шатров выволакивали вопящих баб, детишек, вязали, усаживали на землю. Полон был порядочный. Да только к чему он? Хотя, может, кому-нибудь пригодятся пленные бабы.
— Собираться всем! — крикнул Добрыня. — Уходим завтра на рассвете. Телеги готовьте. Остальное все сжечь!
И больше не отошел от отца и не глядел, как дружина собирала по становищу все ценное, раскладывала по повозкам. Не обращал внимания, когда под вечер в разных концах становища начали повизгивать половчанки, снова утаскиваемые в шатры. На кострах стояли котлы, пахло вареным мясом. Добрыне принесли поесть, и он поел, после того как Юрята согласился выпить немного мясного отвара.
Ночь была теплая, рядом вдобавок разложили костер, нарубив дров из разломанной повозки. Так что Юрята не мерз, спал спокойно. Добрыня всю ночь сидел над ним, изредка задремывая — одолевала усталость последних дней. Иногда Юрята пытался говорить. Спрашивал: где большое войско, где великий князь. Добрыня все ему рассказывал. Вечером к ним подошел Ласко, присел, посмотрел на Юряту, словно хотел о чем-то спросить — наверное, чтобы Юрята подтвердил, как все было, что сам отправил его за подмогой, без чего и сейчас бы находился еще в плену. Но так и не решился спросить, посидел, повздыхал, ушел. Уже под утро Юрята, очнувшись, позвал задремавшего Добрыню.
— Тятя? Чего тебе, милый?
— Увидеть… государя надо увидеть… мне… Повези меня к нему… Повези, сынок…
— Сейчас поедем, сейчас. Ты силы береги.
Заря уже разгоралась, и Добрыня приказал подниматься всем — готовиться к отходу. Положил отца в приготовленный с вечера возок, на солому, покрытую мягкими шкурами. По становищу началась беготня — усаживали своих полонянок по телегам, поджигали оставляемые шатры, обложив их сеном, подтаскивали сюда же то, что не могли взять с собой, — чтобы дольше горело. Тронулись в обратный путь — мимо поля, освещаемого неровным светом пожара в утренней полумгле и устланного телами побитых половцев. Своих убитых — немного их было — везли на двух повозках. Не хоронить же их здесь.
Через день увидели вдали большое войско. Добрыня отправил туда дружинника — узнать, не идет ли великий князь с ними, а если нет, то куда идти, чтобы добраться до него. Почему-то Добрыне казалось, что если отец увидит великого князя, то будет жить. Государь посмотрит на Юряту, улыбнется и скажет: ты что это разлегся? Одного меня хочешь оставить? И Юряте сразу полегчает.
Большое войско приближалось. Посланный дружинник издалека махал призывно рукой: сюда, мол. Но Добрыня уже и сам мог разглядеть знамена и хоругви великого князя, так хорошо ему знакомые. Много хожено под этими хоругвями с изображением Спаса и святого Димитрия.
Вскоре князь Всеволод Юрьевич, ради такого случая спешившись, стоял возле повозки и печально глядел на Юряту. А старик вроде бы и не замечал печального выражения его лица, слабо улыбался.
— Что с ним? — спросил Добрыню Всеволод.
— Стрела, государь. Застряла внутри, обломилась, — ответил Добрыня и, увидев, как горько исказилось лицо Всеволода Юрьевича, осознал — здесь даже великий князь не поможет, зря надеялся, зря себя успокаивал. Все равно отец умрет. И Добрыня зарыдал, с опозданием прикрыв лицо локтем, отворачиваясь от государя. Тот же, не замечая Добрыниных рыданий, склонился над Юрятой.
— Вот какое дело, друг дорогой, — печально сказал Всеволод. — Прощаться будем.
Юрята все улыбался.
— Пришлось… свидеться… государь… — еле слышно сказал он. — Прощай, государь.
— Не держи на меня зла, — попросил великий князь. — Мы с тобой всю жизнь вместе. Мало ли что было.
— Нет… Нет, княжич, — выговорил Юрята. Всеволод усмехнулся: старый друг назвал его, как называл в детстве.
Юрята вдруг напрягся, сделал попытку податься к государю.
— Прошу… сына моего, младшего… не оставь, государь. — Юрята умоляюще глядел на Всеволода. Тот на мгновение, казалось, запнулся, но пообещал твердо:
— Не оставлю.
Юрята облегченно расслабился, закрыл глаза. Через несколько часов он, не приходя больше в сознание, умер.
Великий князь велел Добрыне отвезти тело отца во Владимир и передать, что приказывает похоронить его с почестями, возле нового собора. И чтоб сам епископ Иоанн отпевал. Убитый горем Добрыня повез Юряту в последний путь.
Всеволод, проводив глазами повозку, увозящую друга навсегда, приказал войску выступать.
Нужно было продолжать войну.
Глава 39
Родив великому князю восьмого сына, которого назвали Иоанном, княгиня Марья занемогла. Впервые не было у нее молока. Пришлось взять кормилицу. Марье становилось все хуже, проходили недели, месяцы, а она все меньше занималась новорожденным сыном, словно остывала к нему душой. А когда чуть подрос Иоанн, сделалось княгине совсем худо. Будто с этим последним сыном из нее ушли все силы.
Она не могла встать с постели, да, похоже, и не хотела. Лежала безучастно. Когда у нее спрашивали, где у нее болит, равнодушно отвечала, что болит везде. Всеволод Юрьевич выписал лекарей отовсюду, они приезжали охотно, осматривали княгинины ногти, подолгу глядели ей в глаза, но ничего утешительного великому князю сообщить не могли. Он сам старался поддерживать жену в ее страдании: приходил к ней по нескольку раз в день, сидел рядом, держа ее легкую, словно пустую внутри руку. Смешил Марьюшку рассказами о том, что делается в большом мире. Она, когда находила в себе силы, откликалась как могла, даже пыталась смеяться, но чаще всего огорчала мужа равнодушием или просто засыпала во время разговора. Она исхудала и стала походить на старенькую девочку. Всеволод и узнавал и не узнавал ее: порой ему казалось, что это вовсе не княгиня Марья, а совсем другая женщина, непонятно как очутившаяся в княгининой постели.
