Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
— Велики грехи твои, Дата, — продолжала свое мать Евфимия, — велики, и несть им числа. Хочу понять, с какой стороны подкрался к тебе сатана, какой тропой шел, через какую щель пролез в твою душу. И как сумел изгнать из тебя благодать… Скажи мне, зачем ты все это делаешь?
— Разве непонятно? — Дата Туташхиа обвел глазами всех, кто сидел в комнате.
— Совсем непонятно! — ответила мать Евфимия.
— И вам непонятно, отец? — спросил Дата Магали.
Отец хотел было промолчать, но, увидев, что молчание затягивается, проговорил негромко:
— Я-то знаю, да только…
— Что знаешь? — повернулась к нему настоятельница.
— Почему он это делает…
— Почему?
— Не в силах не делать, вот почему!
— Совсем ни к чему эти твои слова! Не в силах по-другому делать — это еще не причина. Но я спрашиваю о цели… Впрочем… я бы хотела знать, почему он по-другому не может.
— А почему, скажи мне, церковь проповедует: «Не убий! Не укради! Не лжесвидетельствуй! Не прелюбы сотвори! Почитай отца твоего и мать», — спросил Магали Зарандиа, а я: «От Марка, десять, девятнадцать».
— Твердости нравов ради, возвеличения любви ради, ради искоренения зла в человеке…
— А зачем это нужно? — спросил Дата Туташхиа.
— Кто зол — тот народу своему враг, он изничтожает и растлевает свой народ. А добрый — это сила, которая народ объединяет и споспешествует его величию, он — защитник народа. От злого не жди любви ни к народу, ни к родной земле. Сердце его алчно, а дух себялюбив. Тот же, кто высок духом, долгом своим почитает действовать на благо отчизны, народа и ближнего своего, а придет час, он и жизнь свою принесет на этот алтарь. Вот зачем нужны заветы нашей церкви! — Настоятельница говорила очень горячо.
— Выходит, преданность отчизне и самоотречение — удел одних лишь благородных людей, — сказал Магали Зарандиа. — Но ведь в сражении гибнут и дурные люди?
— Их гонят — они и гибнут. Один суда боится, другой — пули в спину. — Евфимия подняла руку. Я не успела вдуматься ни в вопрос Магали, ни в ответ настоятельницы, и сказала первое, что пришло в голову:
— «Ибо много званых, но мало избранных». От Луки, четырнадцать, двадцать четыре.
— Строго судите, матушка! И тот сын своей земли, кого позвала она исполнить свой долг, и он пошел, и погиб за нее. Вот так-то бы лучше сказать! — возразил Магали Зарандиа.
— Народ и отечество… А как ты, мать, нас учила? — повернулся к Тамар Зарандиа.
— Прежде чем сделать что-нибудь или сказать, подумай сначала, будет ли дело твое или слово полезно народу, отчизне, ближнему твоему. — Тамар говорила медленно, будто для себя. — Так учила я вас, дети мои. И отец наш учил вас этому. И все отцы и деды нашего рода учили так своих детей.
— Вот вам и причина, и цель, — закончил Магали Зарандиа мысль жены.
— Ни причины другой, ни цели в жизни у меня не было, — сказал Дата Туташхиа. — Одними проповедями ничего не сделаешь. Сами видите — испоганился народ. Сила нужна. Страх рождает любовь. Страх! В борьбе со злом одним добром не обойдешься…
— «Лучше нам, чтоб один человек умер за людей, нежели чтоб весь народ погиб». От Иоанна, одиннадцать, пятьдесят.
На этот раз мать Евфимия услышала меня.
— «Он одержим бесом и безумством!»— сказала настоятельница, и слова ее, показалось мне, были обращены и ко мне, и к Дате Туташхиа.
— От Иоанна, десять, двадцать, — произнесла я, уже читая по ее лицу, что назавтра я обречена голодать, если только моя наставница не придумает в наказание мне чего-нибудь похуже…
— Ну, а теперь вот что, — Магали Зарандиа глядел теперь только на своего Дату. — Я не думаю, чтоб все на свете было так, как говорила мать Евфимия. Но одно сомнение она в моей душе посеяла. Ты хочешь выкорчевать зло, так ведь? А от действий твоих в народе умножается зло, и получаешь ты плоды совсем не те, какие ждешь… Понимаешь ты меня?.. Где было одно зло — поднялось пять, и еще меньше совести стало в народе. Все выходит противно тому, что ты задумал!..
— Все проверено. Другого пути нет, и другого выхода не найти, — в ответе Даты были и твердость, и даже упрямство.
— Есть! — не отступала и настоятельница.
— Где, как и в чем? — спросил Дата.
— В добродетели, грешная твоя душа, в добродетели!
— А что такое — добродетель? — рассмеялся Дата.
— Добродетель?.. Не впадай в крайность ни когда обретаешь, ни когда отдаешь. Добродетель лежит посередине между неправедным стяжанием и бесцельной расточительностью. Где сила забыла о справедливости и мудрости — там добродетели не ищи. Ты — человек крайностей, а добродетель — это умеренность. Понимаешь ты меня? — спросила мать Евфимия.
— Служить отчизне, шествуя путем умеренности и добродетели… Это в нашей-то стране! Среди нашего народа?.. Немыслимо!.. — воскликнул Дата Туташхиа.
— Тогда перебирайся в страну, где это возможно!
— А где та страна?!
— Велики грехи твои, Дата, и не таков ты, чтобы махнуть рукой на все, что за спиной, забыть и без укоров и забот дожить оставшуюся долю жизни. Изведешь себя, истерзает тебя совесть, душа позовет грехи замолить. По доброй воле ты должен принять страдание! — В словах настоятельницы прозвучал важный и неясный смысл, который она в них вложила. Но Дата Туташхиа, казалось, уловил его, понял, он подался вперед, весь — любопытство и желание знать. — Среди грузин были люди, которых жизнь вынудила к насилию, и пришлось погибнуть, не замолив грехов. Народ забыл их. Были и такие, что раскаялись в содеянном зле и по своей воле приняли муки, дабы искупить вину. Эти люди сами замкнули круг своей жизни, и земная их судьба обрела завершенность, содеянное зло они осенили ореолом добра и мученичества, и теперь народ поклоняется им, как идолам. Насилие, совершенное даже ради добра и блага народа, лишь тогда будет оправдано в глазах народа, если искупит себя терновым венцом мученичества.
— Какой же совет дадите вы мне, мать Евфимия? — спросил Дата Туташхиа, улыбаясь лукаво.
Настоятельница была сбита с толку — я впервые видела это. Я ждала, что сейчас она начнет говорить, как всегда, твердо и прямо, на все имея ответ и свое суждение, но этого не произошло. Опустив голову и уставившись в подол своего платья, она заговорила едва слышно:
— Ты человек, которого господь одарил многими талантами. Даже мелкие оплошности таких, как ты, обходятся народу дорого, очень дорого. Одаренность страшнее бездарности, если не охраняет ее высокая нравственность и богобоязнь. В каждом поступке одаренного человека люди находят пример для подражания. Тебе нельзя больше оставаться в миру… Ты должен… постричься. Я помогу тебе… Тебя примет… под другим именем один из монастырей в России.
У Тамар Зарандиа спицы замерли в руках. Она не могла отвести глаз от настоятельницы, которая сидела, все так же опустив голову. Шалва испуганно смотрел на Дату — неужели он и впрямь похоронит себя в монастыре? Магали
Зарандиа весело поглядывал на Дату, наперед зная, что пожелание настоятельницы для Даты немыслимо. Я улучила минутку и взглянула на Дату откровенно и бесстрашно, разглядела его голубые глаза, широкую грудь…
Вдруг Евфимия изменилась в лице и, подняв голову, своим ястребиным взором впилась в Дату:
— Ты стал врагом народу и стране. Ты и сам это знаешь, но менять ничего не хочешь, потому что не по нутру тебе сидеть сложа руки. Порода у тебя такая — непременно действовать, что-нибудь да предпринимать. Что именно? Сейчас ты и сам не знаешь и не узнаешь, пока не проникнешь в глубину своей души, пока лавина новых впечатлений и знаний не вторгнется в твой разум… Монастырь, молитва, размышления, искание истины — иного пути у тебя нет!
Она подняла руку.
— «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие, иначе молодое вино прорвет мехи, а само вытечет, и мехи пропадут». От Луки, пять, тридцать семь, — я проговорила это четко, по слогам, да и чего мне было теперь бояться, если назавтра голод и одиночество были обеспечены.
Настоятельница посмотрела на меня, и вдруг лицо ее осветилось улыбкой, да такой нежной улыбкой, будто она благодарила меня за то, что нашла слова, противоречащие ее мыслям, и прочла их быстро и с хорошей дикцией.
— Я подумаю об этом, — сказал Дата Туташхиа, и больше о монастыре не говорили.
Прошел год или даже больше, и однажды я спросила настоятельницу:
— Пострижется Дата Туташхиа?
— Никогда!
— Тебе понадобилось время, чтобы понять это?
— Я знала это еще тогда.
— Зачем же уговаривала?
— Так повелевал долг. Перед господом и перед Датой! Мне страшно было, что его убьют. Мне и сейчас страшно! — Евфимия воздела руку.
— «Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда. А сын человеческий не имеет, где приклонить голову». От Луки, девять, пятьдесят восемь, — сказала я, и Евфимия осенила себя крестом.
