Хамза Есенжанов - Яик – светлая река
– Хаким Жунусов просил передать…
Мукарама почти выхватила письмо, торопливо сказала: «Спасибо» – и пошла. Но, пройдя несколько шагов, остановилась.
– Амир, вы у кого на квартире? – спросила она неожиданно.
Амир, уже зашагавший к городу, тоже остановился. «Сказать или не сказать?» Необыкновенная радость на лице девушки, ее ликующий голос заставили Амира ответить:
– У портного.
«Помнит мое имя, не забыла», – не без удовольствия подумал Амир, восхищаясь обликом Мукарамы и все же испытывая к ней легкую прежнюю неприязнь из-за того, что она дочь известного богача. Продолжать разговор на улице он счел неуместным и пошел дальше. Девушка нетерпеливо вскрыла письмо и стала читать на ходу. С первых же строчек бурно заколотилось ее сердце. Каждое слово, каждая строчка влекли ее в мир долгожданной, выстраданной, недоступной мечты.
«Мукарама! Прими сердечный привет от истосковавшегося по тебе Хакима. Хотя в эту минуту я не вижу тебя, но мне кажется, что я рядом с тобой и крепко-крепко обнимаю и целую тебя. Много дней прошло с той последней встречи, но ты стоишь перед моими глазами так живо, будто все было только вчера. Я вижу тебя в твоей комнате, в твоем родном доме на большой улице в Уральске. Я так ярко представляю тебя, только руками не могу дотянуться, не могу прижать крепко к себе и горячо поцеловать. Я знаю, верю, что скоро-скоро настанет долгожданный, желанный, счастливый день. Были бы у меня крылья, вот сегодня, сейчас прилетел бы к тебе! Был бы птицей – по три раза в день прилетал бы к тебе.
Мукарама! Никогда не забуду дня, когда мы расстались с тобой. Это был самый незабываемый, самый славный день в моей жизни! Совершенно неожиданно я стал свидетелем великого события. Именно в тот день я понял, что нас много, что дело наше верное и святое, что нет такой силы, которая могла бы нас сломить. Я окончательно убедился, что дело, начатое нашими братьями, нашими современниками, ведет нас к свободе и равенству, к любви и счастью. Этот день указал путь к нашему с тобой счастью. Все передать в письме невозможно, можно только рассказать при встрече и, как сказку, передавать из поколения в поколение. Впечатление того дня я храню, чтоб передать только тебе одной. Храню как песню о бесстрашных и мудрых людях…
Письмо тебе передаст гимназист, которого ты знаешь. Он, наверное, ничего тебе не скажет, потому что ему нелегко говорить сейчас, он не имеет права раскрывать себя, да и вообще ему не до разговоров. Отец его в тюрьме. Личная свобода сотен и сотен людей неразрывно связана с тем великим будущим, которое близко… Скоро, может, я увижу тебя, обниму тебя.
Я помню свое обещание: мы встретимся! Вот моя рука!
Любящий тебя твой Хаким».
Словно пожав его руку, Мукарама крепко сжала ладонями письмо Хакима – так и вошла в ворота больницы.
А за воротами среди толпившихся парней находился в это время еще один близкий для нее человек…
2Огромный двор возле красного кирпичного здания Джамбейтинской больницы был заполнен чернявыми казахскими парнями. Они собрались – кто по своей доброй воле, а кто поневоле – из двенадцати волостей, чтобы стать солдатами ханского войска.
Большинство в заскорузлых чекменях, кое-кто в длиннополых шубах с клочьями овечьей шерсти, а обтрепанные, замызганные шапки из смушек так пестры, как бывают пестры ягнята у казахских овец: черные и пегие, белые и серые. Одеты бедно: полинявшие, когда-то красные рубахи, вправленные в залатанные нанковые штаны, кажутся ханским одеянием рядом с нелепыми шароварами из шкурок и бязевыми рубахами. Среди босоногих собратьев важно и гордо вышагивают парни в огромных сыромятных сапогах, отделанных грубым войлоком.
Девяносто пять из ста парней в разношерстной одежде никогда не видели города, не склонялись над книгами или бумагами, не держали в руках карандаша. Это были тихие, безобидные дети казахской степи из разных ее уголков и краев – из Кара-Куля и Каратау, Жалгиз-агаша и Тамды в стороне Мангистау, из Шынгырлау и Бурили в стороне Оренбургской, из Косатара и Дуаны, из Анхаты и Ащисая под Яиком. Они толпились во дворе больницы, точно сбившиеся в кучу овцы. Нурым и его новый знакомый выглядели вожаками столь странной, случайной, разномастной толпы. Словно осиротевшие ягнята, поблескивая глазами, парни подобострастно заглядывают в рот своим вожакам, то простодушно расхохочутся над их шуткой, то обиженно нахмурятся, если заденут их насмешливым словцом.
– Эй, головастик, ты знаешь, почему город называется Кзыл-Уй? – спросил Нурым сидевшего рядом джигита.
– Я, по-твоему, строил этот Кзыл-Уй или отец мне оставил город в наследство? Или ты думаешь, что я мудрец, ученый, чтобы знать, почему называют так, а не иначе и когда и кто дал название? Теке – значит Теке, Кзыл-Уй – Кзыл Уй, а Уйшик – значит Уйшик! Вот и весь разговор! Ты у серой кобылицы спроси, почему у нее жеребенок черный… – ответил коренастый крепыш.
У него и в самом деле была большая голова. Черную поношенную шапку парень небрежно засунул за пазуху просторного чекменя из верблюжьей шерсти.
– Ты же вырос возле Уленты, каждый день пылишь по улицам города, а почему он называется Кзыл-Уй – не знаешь. Первым домом была здесь вот эта больница и вон та школа. Их построили из красного кирпича. Поэтому наши казахи и окрестили город «Кзыл-Уй». Запомни…
Нурым сидел, обхватив колено, и смотрел в небо.
Коренастый неожиданно ткнул его в бок и насмешливо сказал:
– Ты, чумазый, что на небо уставился? Клад нашел? Взгляни-ка лучше в сторону ворот – забудешь и красный дом, и синий дом!
– Полегче, черт бы тебя забрал, печенку отбил, – огрызнулся Нурым и глянул в сторону ворот.
Во двор больницы, стуча каблучками, входила светлолицая, с высокой грудью девушка, ноги у нее были стройные и прямые, нос чуть вздернутый. Нурым не видел ее прежде, но сейчас сразу догадался, что это и есть Мукарама. «Точь-в-точь, как говорил Хаким: высокая, стройная, словно тростник, круглый подбородок, белое лицо, брови темные, словно чернение на серебре. А ресницы такие длинные, будто для того и созданы, чтобы щекотать душу… Конечно, она – Мукарама. Не может быть двух таких красавиц в одной больнице! Говорили ведь, что Ихлас Шугулов взял ее к себе в больницу», – соображал Нурым, не отрывая от девушки глаз.
Мукарама конечно же не знала Нурыма и не взглянула в его сторону. Вполне возможно, что она нелестно подумала об этих парнях: «Аульные оборванцы, отсталый сброд. Немытые, вшивые степняки в засаленных лохмотьях. Притащились на комиссию, столпились как бараны. О аллах, что они знают, кроме овец?!»
Она не впервой видала этих парней возле больницы, вот так, группами спавших на подстеленной одежде. Их нелегко отличить друг от друга по внешности, а знать до имени – кому это нужно?.. Девушка, не останавливаясь, не глядя по сторонам, горделивая, поднялась по ступенькам крыльца и скрылась за дверью.
– Точь-в-точь вот такие лебедушки плавают у нас в затишье на озере Камысты каждое лето! Чтоб не запачкать кровью ее лебяжий пух, заманить бы ее в силки, а потом, – эх, братцы, – гладить бы по мягкой шейке! Ангел, – игриво вздохнул коренастый крепыш, только что толкнувший Нурыма в бок.
Он пожирал девушку глазами, пока она шла через двор, поднималась на крыльцо, пока не скрылась за дверью. Нурыма покоробили и двусмысленные слова, и бесстыжий взгляд коренастого. Непонятная ревность овладела Нурымом, будто Мукарама была для него близким, дорогим существом и он должен оберегать ее от чужих глаз, от ветра, от солнца. Ему почудилось, что балагур, по всему видать, бывалый парень, облапил эту миловидную девушку, прижал ее, припал толстыми, потрескавшимися губами к ее нежной шее и поволок, будто голодный волк, в кусты. Нурым нахмурился и несильно толкнул коренастого:
– Размечтался о мягкой шейке! Ты бы сначала морду свою подлечил! Губы вон как растрескались. Налетят мухи с Уленты, обсидят, попляшешь потом…
После слов коренастого насчет «погладить бы по шейке» ребята вокруг похотливо осклабились, теперь же, после слов Нурыма, все громко расхохотались. Коренастый чуть опешил, растерянно оглянулся. Такой злой шутки он не ожидал, наоборот, надеялся на поддержку своего нового знакомого. Губы у него и в самом деле потрескались, и он без конца облизывал их.
Этого словоохотливого, общительного балагура Нурым сразу выделил из всех ребят в казарме. Вдали от родных мест большую радость доставляют человеку чья-либо шутка, улыбка, даже щепотка насыбая, протянутая чьей-то незнакомой рукой. Нурым и коренастый скоро нашли общий язык и почти ночи напролет говорили о проказах юности, вспоминали свои места, вечеринки и веселые события. И сейчас, чувствуя себя давнишними знакомыми, они безобидно потешались друг над другом, незлобно, но едко шутили.
– Что это ты взъерепенился? Оттого, что я подмигнул твоей тонкобровой, разнаряженной крале? Ишь завопил, точно чибис болотный! К какой-то русской мардже заревновал! Взбеленился, будто рыбу челкарскую делишь, турок ты чумазый! – не остался в долгу коренастый.
