Савва Дангулов - Дипломаты
Петр поднял глаза. Стояли дома, точно тесаные камни, цельные от земли до неба, нерасторжимо цельные в своей неприязни и ненависти своей. Никогда Лондон не виделся Петру таким враждебным, как в это утро. Не верилось, что когда-то Петр любил бродить по улицам этого города, мчаться по серой воде Темзы на катере, блуждать по далеким окраинам города, слушать бродячих ораторов и певцов, покупать букеты вереска, встречаться с Кирой. Встречаться с Кирой?.. Надо сегодня же дать телеграмму в Глазго. Телеграмма уйдет, и наступят дни ожидания. День, второй, третий… Приедет или нет? Как не приехать — приедет! Каким же нелегким был этот год. А солнце все еще трудно движется к городу. Удар — шаг, еще удар — новый шаг… Прежде чем решиться на действие, надо призвать свой собственный опыт и, пожалуй, опыт товарищей. Адреса? Три, целых три. Какое это сейчас богатство — три адреса! Сподвижники Литвинова? Да, пожалуй, сподвижники и помощники. Прежде чем действовать, попросить у них совета. Пройти по тайным путям, разыскать и встретиться. Где? Возможно, в коридорах Британского музея, а может, на пароме, идущем через Темзу. Вода не слышит, вода не выдаст. Но не исключен и другой путь — пенька. Красный купец прибыл в Лондон, как издавна приезжали в английскую столицу купцы из России. Прибыл и разложил товар: пеньковые полотна попрочнее льняных, а каковы канаты!
Солнце приблизилось к городу еще на вершок, но в городе светлее не стало. Когда-то Петр презрел бы в себе осторожность и сокрушил бы крепость с ходу. Презрел бы осторожность, как нечто недостойное настоящего человека, а сейчас возвел эту осторожность в доблесть. Петр шел по Лондону. Светало все заметнее. Однако от одной зари до другой длинный путь. Что ожидает Петра сегодня? По каким магистралям пройдет путь, какой улицей начнется, какой площадью закончится? Неисповедимы пути чужого города.
Петр бывал в Лондоне много раз. Он жил в нем, знал его ближние и дальние пути. Иногда когда город перестает быть чужим и с наступлением утра как бы выходит навстречу. Но так могло произойти с любым другим городом, только не с Лондоном. Чтобы пересечь заповедный рубеж, наверно, нужны не годы, а сама жизнь, иной образ жизни, совсем иной, а не тот, который вел гонимый русский. Петр помнит, как в первый приезд он был в одном лондонском доме, судьба свела его с библиографом Британского музея, молодым ученым, посвятившим себя изучению болгарского Возрождения. Семья молодого англичанина принадлежала к старолондонской интеллигенции, когда-то пользовавшейся дворянскими привилегиями, но потом оскудевшей. Однако вопреки всем переменам в семье дом являл собой непотревоженный уголок минувшего века. Петр помнит матовый блеск тисненой кожи, которой были оклеены стены, темное, точно пригашенное временем дерево кресел, тусклый отсвет посуды, тяжелой, отмеченной густой паутиной трещинок, лишенной вульгарной белизны. И все это — стены, кресла, фолианты, посуда — будто пропитались сумерками, которые, наверно, не размывались ни ярко облачной лондонской весной, ни осенью и олицетворяли в этом доме само время, его мудрое молчание, устойчивый покой, да, именно покой, который навсегда останется достоянием этой страны, ее городов и сел и который ничто не в состоянии нарушить. Что-то было в этом доме неразгаданное, такое, что навсегда останется за всесильной чертой тайны. Наверно, это смешно, не Петру не раз казалось: сумерки старой лондонской квартиры окутали весь Лондон. Русскому человеку непросто преодолеть этот рубеж и постичь душу города. Петр говорил это себе каждый раз, когда предстояло совершить в Лондоне что-то значительное. Такое ощущение было и теперь. Красный купец прибыл в Лондон. Отгремела слава парусных фрегатов — на пеньковых парусах и канатах гордый бритт подчинил себе половину планеты. А как теперь? С какого края проникнуть в дебри Сити, как проложить себе дорогу в их первозданной чаще?
Такое ощущение, что ты на острове! Спор с Репниным продолжается. Вот так и бывает с дипломатом в жизни: ты и твоя совесть да еще чуть-чуть ума и храбрости, если, разумеется, ими обладаешь. А против тебя чужая страна с тоскливой тьмой чужой речи и интересов чужих. Если и есть в такую минуту добрый друг, друг верный, который все может заменить — и семью, и близких, и даже страну родную, то это доверие соотечественника, родины твоей. Полное доверие. С ним. с этим доверием, ты все выдюжишь, все преодолеешь, тебе, в сущности, ничего не страшно, а вот попробуй совладать со всем тем, что на тебя навалилось без него! От одной мысли умрешь, хотя в жизни бывает и такое. Спор с Репниным продолжается! Все, что стремился узнать в эти дни Петр, не далось ему щедрой пригоршней. Это больше походило на то, как возникает мозаика: разноцветные горы камней окружают художника. Картина рождается от камешка к камешку. Впрочем, то, что родилось сейчас, меньше всего походило на картину — всего лишь кусок мозаичного пола римского храма, единственное, что удалось раскопать на месте древнего города. Итак, картины не было, возникала лишь ее деталь.
Все малые и большие дороги вели к одному человеку — молодому клерку на Даунинг-стрит Джеймсу Тейлору. Да, тот самый Джеймс Тейлор, который совершенствовался в русском под руководством Литвинова, а затем посредничал при освобождении Чичерина из Брикстон-призн. Однако пути твои, господи, действительно неисповедимы: русский народный посол заключен в Брикстон и посредником между министерством иностранных дел и послом выступил Тейлор. Подробности, которые узнал Петр, были любопытны: Тейлор хочет посетить Литвинова. Хочет или, быть может, уже посетил? Петр решил, что при всех обстоятельствах его встреча оправдана. Петр дал знать об этом Тейлору. Судя по тому, как быстро пришел ответ, не было сомнений, что эта встреча отвечает интересам и англичан.
110
Автомобиль бежит неширокими улочками Вест-Энда. Всесильная копоть перекрасила кирпич, бетон, камень. Дома кажутся серыми: чем старше, тем темнее. Только двери сохранили свой цвет — оранжевые, коричневые, ярко-черные. Двери да, пожалуй, газоны перед ними — глубоко-зеленые. Улица вбегает в рощу, каким-то чудом миновав трущобы пригорода. Трущобы оттеснены отсюда на северо-восток. Там сейчас небо густо-бордовое, задымленное. А здесь прямой путь к рощам и лугам, к чистой воде пригородных озер.
Деревянный дом у дороги, желтый, точно оструганный, просторный бар, светлый и почти пустой. Пол выстлан кирпичом. Окна в кованом железе, из такого же железа сплетены люстра и бра. Из окна справа видно дерево над прудом, чистый луг, рябые коровы на нем. Пейзаж почти деревенский. Молодой человек с неярким городским румянцем идет Петру навстречу.
— Здравствуйте, мистер Белодед? Как удались сделки с пенькой?
— День добрый, мистер Тейлор. Благодарю вас. Все идет как нельзя лучше.
— Английский флот без доброй русской пеньки рискует оказаться на мели, мистер Белодед.
— Ему и прежде случалось оказываться на мели, мистер Тейлор, и русская пенька была беспомощна выручить его.
— Однако канат из русской пеньки — гарантия успеха, мистер Белодед.
— Садитесь на мель, мистер Тейлор, а мы подумаем, пускать нам в ход наши крепкие канаты или повременить.
— Сдаюсь, мистер Белодед, у русской пеньки отменный ходатай.
Мистер Тейлор любит старорусские слова и лепит их напропалую — «отменный», «ходатай». Впрочем, к чести Тейлора надо сказать, что он охотно, с видимым увлечением говорит по-русски и весьма преуспел.
Однако далась ему эта пенька! Очевидно, признак хорошего тона для мистера Тейлора в том, чтобы не обнаружить камуфляжа, даже если он явный, но легкая ирония допустима. Иронизируя, Тейлор точно хотел сказать: не заблуждайтесь в своей игре, она никого не обманет.
— Теперь вижу, мы встречались, — произносит Тейлор. В облике молодого человека что-то старомодное, английское. Его полубаки, небрежно расчесанные, и яркие запонки на манжетах, и рыжий костюм в легкую полоску будто из того столетия. Странное дело, но человек в тридцать лет очень хочет выглядеть сорока летним, хотя понимает: ничто не может приблизить для него заветного сорокалетия. — Да, я вижу теперь, мы встречались, — повторяет Тейлор, приглашая Петра к столу.
Петр оглядывает холл еще раз. Это сочетание дерева, точно окрашенного яичным желтком, и черного плетеного железа, наверно, красиво.
Джеймс Тейлор смущен — не хотелось начинать разговор с Брикстона, однако разговор начат.
— Время, как аэроплан! — произносит Тейлор. — Всегда… впереди.
Наступила пауза. Первая после того, как беседа началась. Все обязательные слова произнесены. Предстоял разговор по существу.
Только сейчас Петр увидел за высокой стойкой бара хозяина. Если верно, что человек повторяет своим обликом какое-то животное, то этот за стойкой бара — слон. Округлые формы, мощные и добрые, меланхолический хобот носа и маленькие глаза, грустные и незлобивые, — все от слона. И два черноволосых человечка, прислуживающих в зале, очевидно, сыновья хозяина — трудолюбивые слонята.
