Савва Дангулов - Дипломаты
Но взгляд ее глаз, обращенных на духовника, кроток.
Он наклонился к ней. Ему хотелось удостовериться, не шутит ли она.
— Разумеется, если это соответствует вашему желанию…
Он улыбнулся: да неужели лукавит она? Но ведь изумление ее было таким натуральным.
— Анастасия Сергеевна, сделайте так, как я советую.
Она высвободила плечи.
— Вы это мне хотели сказать… это? — спросила Настенька и шагнула к окну.
— Я заклинаю вас… сделайте, — повторил он, теперь уже не опасаясь, что его услышат в соседней комнате.
Звякнуло колечко на металлическом стержне — она отодвинула штору.
— Где ваши бумаги?.. Я хочу подписать их сейчас. Все бумаги, сколько бы у вас их ни было.
Три извозчика медленно проехали мимо дома Репниных.
Настенька видела, как Елена прошла в сад. На Елене была бордовая куртка из мягкой замши. Сад был полон солнца, и куртка казалась красной. Настенька поймала себя на мысли, что следит, как пламенеющее пятнышко удаляется в глубь сада. И еще подумала Настенька: она видит в Елене Николая. Бывает так, даже Елена отступает прочь и остается Репнин. И не только Елена отступает, но вместе с нею та женщина, что родила Елену. Кстати, кем была та женщина Репнину? Женой? О господи! Настенька вошла в дом. В столовой по-летнему занавешены окна, в комнате Елены, наоборот, солнце добралось до пледа, которым застлана кровать. Женщина, очень юная, с пучком темно-русых, Настеньке даже кажется, пепельных волос, смотрит с портрета. В глазах женщины спокойная радость. Такие глаза бывают у молодой матери. Наверно, она уже родила. Настенька смотрит в сад. Оттуда доносится запах сухих яблоневых листьев, он очень терпок, этот запах. И горек. А во взгляде женщины, что смотрит со стены, все та же радость, мудрая. Она была счастлива в тот далекий и для нее непреходящий миг, эта женщина. Она родила, родила… Наверно, нет большего счастья, чем это — счастье общей крови. Настенька смотрит на женщину — та будто отняла у Анастасии Сергеевны нечто очень большое, чем она только что владела. И чего ради она вызвала эту женщину из небытия? Настенька бросилась к двери. Там стояла Елена. Ну конечно, она была свидетельницей встречи Настеньки с матерью. Сейчас Настенька видит, как она похожа на мать.
— Анастасия Сергеевна, вам худо?
В самом деле, худо ли ей, если одна мысль о Репнине, искорка мысли способна сжечь всю ее старую жизнь. «Цепи — это жалость?» — донеслось издалека, из далекого далека. Даже чуть-чуть жутковато: все во власти времени. Да был ли сегодня в ее доме Рудкевич и о чем он говорил, к кому взывал, что дарил и что пытался отнять? Вот вопрос: был ли сегодня Рудкевич?
108
Репнин вернулся домой к одиннадцати и, по обыкновению, прежде чем уйти к себе, зашел к брату.
Илья работал. В эти полуночные часы он был особенно деятелен. Все, что обеспокоило его мысль днем, что воинственно насторожило и сосредоточило, он поверял бумаге. События развивались с утроенной силой: ему казалось, что каждый новый день приносит нечто такое, что утверждает его правоту. Он искал встречи с братом — все, что хотелось сказать, он мог выговорить только Николаю. Нередко фраза, только что записанная в дневник, адресовалась брату и фраза, сказанная брату, Перекочевывала в дневник. Илья уже готовился произнести одну из таких фраз, которые были призваны сразить Репнина младшего, вроде того, что «Франция не была союзником Германии, теперь будет», когда Николай Алексеевич сообщил:
— Брат, я еду в Берлин.
Илья онемел.
— Погоди, погоди… куда?
— У меня командировка в Берлин… на месяц.
Илья усмехнулся, нелегко было рассмешить Илью в эти дни — брат это сделал: у него командировка в Берлин, да еще на месяц!
— А ты представляешь, наивный человек, что будет через месяц в Берлине?
— Представляю.
— Тогда, быть может, просветишь: что будет? — спросил Илья.
Репнин насупился.
— Прости, брат, но я бы не хотел вести разговор в таком тоне.
— Нет, погоди, давай договорим до конца! Ты представляешь, что будет через месяц в Берлине? — переспросил Илья, он был заинтересован в продолжении разговора.
Николай был мрачен.
— Сделай любезность, скажи, что будет.
Илья решительно отодвинул свою рукопись, столь непочтительно он поступал с нею нечасто.
— Через три недели союзные армии войдут в Берлин, в Германии будет образовано новое правительство, и ты окажешься в тылу могущественного войска, наступающего на Совдепию. История не знает такого сплава: трезвый ум Альбиона, влияние Франции на умы и сердца, технический гений германцев и ко всему этому сказочные ресурсы Америки… Какая сила может противостоять этой?
— Считать умеешь не только ты, — слабо возразил Репнин.
— Ленин умеет считать, да? — вознегодовал Илья.
— По-моему… умеет.
— По тебе Ленин — Кутузов, а по мне — Пугачев. Потерял Пугачев копеечку, и надо считать заново. Только одну копеечку потерял, и расчеты не сошлись.
— Ты полагаешь, ошибка в расчетах?
Илья стоял сейчас над братом.
— Уверен.
Николай сидел безмолвный — видимо, в словах брата был резон и для него.
— Брат, ты кинулся в горную реку! — говорил Илья. — Она подхватила тебя и понесла по перекатам и крутинам! Не робей, брат, вперед! Зачем жечь кровь и корчиться, когда можно довериться природе — она, по крайней мере, честна, не так ли? Отдай себя во власть течению — оно за тебя в ответе. Или расплющит на камнях, или выплеснет на спасительную отмель. Вперед, брат! Помнишь, как мальчишками мы смотрели на кавалерийские маневры в Таврии? Тоже река, да только черная: и гогот и гик! Отпусти поводья да припади к гриве, не то снесет тебя с коня ударом ветра! Вперед, вперед. Снесет, и свои же истолкут тебя в пыль. Копытом в грудь, в спину, по черепной кости — свои, свои… — Илья смотрел на брата, задумчиво шевелил пальцами. Как ни азартен был рассказ, он не распалил Илью, не увлек. — Но ведь та сила без глаз, а у тебя они еще остались, — тихо сказал Илья. — Придержи коня, оглянись, куда тебя занесло; если с седла глядеть, оно виднее.
Николай замер, уткнув глаза в землю. Может, и надо придержать коня и оглянуться? Не ушел ли он дальше, чем того хотел? И не пошел ли за… Лениным? Неправда, за Лениным он не пошел. За Чичериным? Пожалуй. Но почему надо Репнину идти за Чичериным, а не за Сазоновым и Даубе? Чичерин человечески ближе Николаю Алексеевичу? Да. Он интеллигентнее? Разумеется. Он порядочнее? Наверно. Его правда совестливее? Конечно. Да как можно сравнить Чичерина с Сазоновым? Чичерин бессребреник, готовый на все ради счастья России… Кажется, Репнин добрался до истины: ради счастья России. А какая разница между Чичериным и Лениным? Для Репнина какая разница? Встав под начало Чичерина, признал Репнин над собой авторитет Ленина?
— Ты хочешь знать, что надо делать? — спросил Илья, он продолжал стоять подле Николая.
— Хочу знать… предположим, — сказал Репнин.
— Есть одно безотказное средство у дипломатов, на все случаи жизни безотказное: заболей!
Репнин встал: давно он вот так рядом не стоял с братом, с мальчишеских лет не стоял.
— Нет…
Илья вздохнул, его горячее дыхание донеслось и до Репнина.
— Дал слово?
— Дал.
— Репнины слово держали и перед… Каином.
Николай Алексеевич точно и не услышал этой фразы — он полагал, что не всем словам брата он обязан внимать.
— Ты думаешь, что логика событий именно такова, как представляешь ее ты? — спросил Репнин. В той мере, в какой брат обращался к расчетам, неразумно было их отвергать.
— Когда дело касается дела, нет больших атеистов, чем дипломаты, они в чудеса не верят, — сказал Илья.
— Ты полагаешь, что только чудо может опрокинуть твои расчеты?
— Да, только чудо, но ведь его не будет.
— А революция… чудо? — спросил Николай.
Илья рассмеялся.
— Революция — татарник, на культурных землях не растет.
— Революции не боишься? — вдруг вырвалось у Николая помимо его волн.
— Татарник рубят огнем, — отсек Илья. — Не боюсь татарника, боюсь огня, особенно если ляжет вот тут. — Он указал на кусок паркета между ними.
— Боишься потерять брата? — спросил Репнин.
— Боюсь, — сказал Илья. — Выбирайся из потока, не то расшибет он тебя на камнях! То, что должен решить ты, не решит никто другой.
— Подумай о себе, это будет лучше! — сказал Николай Алексеевич и удивился тому, что сказал, не хотел он сказать этого.
— Что ты имеешь в виду? — тут же отозвался Илья.
— Послушай, Илья, мне сказали… не спрашивай, кто сказал! — Репнин умолк, фигура брата была едва различима на светлом поле стены. — Этой ночью… Кочубеева тетка увезла Егора за кордон.
Илья нащупал край стола, оперся.
