Виктор Ахинько - Нестор Махно
— Свои! Василий Куриленко! — радовались хлопцы и услышали… треск пулемета. Изморенные бегом кони начали подсекаться, падать. На пределе сил остатки эскадрона пытались уйти. Но их настигали.
Лежа в тачанке, Махно слышал, как свистят сабли, трещат кости. Рубка шла совсем рядом, и было ясно, что это — конец. За Батькой на двухколесной бедарке катил Виктор Билаш. Патроны были расстреляны. Он увидел под ногами окованный ящик: «Армейская касса!» К счастью, без замка. Виктор откинул крышку, загреб золотые монеты, бумажные деньги, серебро и бросил на дорогу. Еще и еще раз. Кавалеристы осадили коней, стали хватать добро. Почему бы и нет? Куда эти дохлые махновцы денутся!
Навстречу ехал крестьянин на подводе. Лев Зиньковский остановил его, на руках вмиг перенес беспомощного Батьку, уложил. Тут подоспели хлопцы из охраны с пулеметами. Один крикнул:
— Миша я, из Черниговки! Спасайтесь, Нестор Иванович! Мы их задержим!
Подвода покатила дальше. Сзади слышно было, как стучат пулеметы, рвутся гранаты. Давая Махно уйти, хлопцы дрались до последнего…
Повстанческая армия в который раз исчезла, и, пока мужик сеял, не было о ней ни слуху ни духу.
В те же дни на мятежный Кронштадт кинули огромные войска. Красноармейцы отказывались идти против своих же, объясняя это ледобоязнью. Таких «трусов» расстреливали перед строем. За этим рьяно следили прибывшие сюда делегаты X съезда новой «элиты» — Клим Ворошилов, Павел Дыбенко, Владимир Затонский, Андрей Бубнов…
Штурмующие с опаской шли по мартовскому льду.
Появились раненые. Лучше всех я запомнила первого, которого перевязывала. Ему оторвало руку, кровь била струей и заливала мне халат.
Е. Драбкина.
Попав под артиллерийский огонь, шесть подвод вместе с возчиками ушли под лед.
С. Подольский.
Колонны бойцов поредели, в полках на 50 процентов.
П. Дыбенко.
Крепость пала. Тысячи военморов бежали в Финляндию. Среди них был и председатель ревкома Петриченко'.
На сырую крышу соседнего дома сел скворец. «Где он взялся?» — поразился сумрачный Петр Петренко, выглядывая в чердачное окно. Поодаль стояли тоже каменные, добротные дома немецкой колонии, где теперь хоронились остатки отряда Махно — все, кому удалось унести ноги. «Давно ли бились с бюргерами? — вздохнул бывший Георгиевский кавалер. — Сейчас же они прячут нас, ведут разведку. А голодранцы — с красными. Чудеса!»
— Ну что там заметно? — спросил Виктор Билаш, лежа на сене. Рядом валялись три пулемета «Люйс».
— Весна, хлопцы! Шпак прилетел! — сообщил Петр.
— Дорогой запахло! — весело озвался Василий Данилов. — Не зря Ваня Долженко драит сапоги.
Привалясь к теплому буравку, Махно не обращал внимания на эти разговоры. Рана помаленьку заживала, и он писал. Что сочиняет, никто не знал. Понятно, не приказ. Долго ли его настрочить? А Батько молча возится уже который день.
Снизу поднялась широкая крышка-ляда, и показалась лысая голова Льва Зиньковского.
— Просят обедать, господа. В степи я проверил. Пока тихо.
^ Спустя двадцать четыре года его арестовал отряд «Смерш», и Сте пан умер в лагере.
Затворники по одному стали спускаться с чердака, мыли руки. На кухне суетилась дородная белокурая немка в цветастом переднике. Стол был накрыт голубой скатертью. На блюде красовался подрумяненный гусь. В графине темнело вино. Появился и хозяин, тощий, наголо выбритый, в поддевке и с газетой.
— Добрый день, — проговорил озабоченно, никому не подавая руки.
Все начали рассаживаться.
— Здоров, здоров, Юхим, — подмигнул ему Данилов. — Ну, что там творится, в большом мире?
Хозяин сел к окну, оставив место во главе стола для Махно. Того еще не было.
— Много всякого, — вздохнул Иоахим, хорошо понимая, чем грозит ему это укрывательство. — Вам, например, объявлена амнистия.
— Кем? — холодно спросил Билаш.
— В Харькове состоялся съезд Советов. До 15 апреля любой повстанец может сложить оружие, и ничего не будет. Вот, смотрите, — колонист протянул Виктору «Известия».
Тот пошуршал газетой, скривил правый угол губ.
— Благо… детели! — процедил сквозь зубы. — Нашлись верховные жрецы. А кто их помилует? Завтра же поставят к стенке!
— Я Батьку счас позову, — его адъютант Иван Лепетченко, щуплый, смазливый, выскочил в коридор.
— Так тут же и про вас, хозяев, написано, Юхим, — продолжал Билаш. — Вот оно: «Борьба с куркулями и бандитами — это фронт такой же государственной важности, как и бывший белогвардейский».
— И про нас, — упавшим голосом согласился колонист, касаясь листьев герани. Ее запах распространился по всей комнате. — Но нам и амнистии нет. Землю забирают. Из Екатеринослава приезжал мой друг, тоже немец. Его детей взяли в заложники, угрожают расстрелять, если найдут припрятанное зерно. А сеять как?
Тут, опираясь на палку, вошел Махно.
— Что повесили носы? — спросил и присел к столу.
Билаш коротко рассказал, подал газету.
Та-ак, добивают, значит, нас послушники марксова учения, — осклабился Нестор Иванович. — А ведь поймают дураков на эту удочку. Зависть и жадность у нас сильны. Отнимешь у куркуля четыре мешка — один твой. Верно, Юхим?
— Каждому свой ум, — осторожно отвечал немец, касаясь пальцем лба. — Вас же могут заверить в лояльности. Как это по-русски? Кто старое помянет — тому глаз вон. Наливайте!
Он явно намекал, что славяне-то споются. Ведь недавно заключали союз. А как быть им, чужим колонистам? Батько же, закусывая, думал совсем о другом: «Еще Аршинов когда-то предупреждал, что никто, в том числе и «мудрый» Ленин, не ведает, каким шершавым боком развернется будущее. Амнистия! Жульё обещает. Сто раз обманывали. Да есть ли хоть что-то святое на Руси?»
— Ты, хозяин-умница, хочешь быть свободным? — спросил вдруг Нестор Иванович.
— О-о, конечно.
— А как же власть?
— Без нее нельзя, — отвечал Иоахим.
— Вот тебе и на! Разве ж они совместимы?
— Несомненно, — немец почесал за ухом. — Нужно лишь чувство меры. Чтоб чиновник от нас зависел, а не мы от него.
— Вот-вот, тут и зарыта собака! — оживился Махно. Товарищи смотрели на него с удивлением. — Как же ее откопать, Юхим?
— Каждому — своё. Я ращу хлеб. Пусть думают политики.
Над этой загадкой Батько бился несколько лет, искал и не находил золотую середину. Есть ли она? Сейчас он был убежден, что есть. После обеда на чердаке прочел, наконец, написанное. Соратники слушали внимательно, никто не перебивал. Но как же они были разочарованы!
— Что за блажь, Нестор? И это «Новая Декларация»? — нарушил молчание Виктор Билаш. — Тебе нужна власть? За какого же беса мы уложили в сыру землю тысячи хлопцев?
Махно не ожидал такого отпора, открыл рот, чтобы возразить, но вскочил Иван Долженко, помощник начальника штаба, записной оратор.
— Вы утверждаете: «Диктатура труда». Чем же она лучше диктатуры пролетариата? По-вашему, «вольные Советы будут работать под руководством инициативных анархических групп». Где это видано? Мы что… займемся политикой?
— Да погодите, — пытался объяснить Нестор Иванович. — К социализму надо еще на пузе доползти. Не всё сразу…
— Каша! Овсянка с горохом, — подал недовольный голос и Петр Петренко. — Не обижайся, Батько, но ты же прямо Бонапарт!
Узколицый, нервный Долженко заходил по чердаку в надраенных сапогах.
— Осторожнее, Иван, провалишься, — предупредил друга Билаш.
— Хай бы мне лучше провалиться сквозь землю! — вскричал Долженко. — Это же… в его тетради… бред сивой кобылы!
В раздражении Махно потер нос, кусал губы. Ближайшие соратники не щадили его. Он кинул последний козырь:
— Мы хотим победить или болтать о свободе?
— Зачем ты так? — обиделся Зиньковский. — Нашел пораженцев.
Нестор Иванович нетерпеливо мотнул головой.
— Пустое мелешь, Лёва! В бою мы не раз отступали. Потом гнали врага. Верно? А в политике жаждете лбом стену прошибить? Нет сегодня воли без управления.
На улице буянило весеннее солнце, и петух голосисто звал кур.
— Не путайте, Батько, грешное с праведным, — заявил Иван Долженко. — Свободу мы ни на какую власть не разменяем. Это исключено! Да нам и не позволят.
Все, кто собрался на чердаке, знали только черную работу и войну. Что ждет их завтра, в мирное время? Об этом не хотелось думать, хотя совершенно ясно: ототрут в угол более грамотные вертихвосты. Так зачем же сегодня соглашаться с Махно?
Он тяжело вздохнул: «Ну, что ж. Я не теоретик и не претендую на эту роль. Устали хлопцы. На новую горку им уже не вскарабкаться. Эх, жаль, и только!» Нестор Иванович взял тетрадь и, горько усмехаясь, разорвал ее на клочки.
