Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Внутри была достаточно крупная сумма денег и никакой записки. Соотечественник сдержал свое слово в буквальном смысле, чем немного меня озадачил.
75. Разрешение
«…На вашу просьбу отвечаю благосклонным согласием, однако извольте принять самые тщательные меры, дабы предотвратить возвращение миазмов. Полиции прикажите отслеживать все случаи внезапных смертей в городе и производить дознание с обязательным врачебным участием. Ваше соображение о том, что суконные фабрики могут быть связаны с распространением заразы, доведено до сведения ученых людей и знающих докторов. Однако по сию пору никто не мог найти этому мнению какое-либо подтверждение (к тому ж, известно ведь вам, что эпидемии в Валахии и Малороссии случились вдали от всяких фабрик).
Впрочем, вполне понимаю желание ваше вывести некоторые мануфактуры за пределы Москвы (к чему и иные резоны имеются). Сие разумно и в долгой перспективе полезно. Нельзя, тем не менее, забывать, что подобным предприятием, особенно исполненным с чрезвычайной быстротой и без должной распорядительности, может быть нанесен известный ущерб денежный, как казне, так и сословию купеческому, а также возбуждены ненужные по нынешнему состоянию дел волнения среди работных людей, которые останутся безо всяких средств к существованию. Потому считаем Мы необходимым с осуществлением оного намерения некоторое время обождать, хотя надлежит вам также без задержки доносить Нам связанные с этим делом обстоятельства, потребные для будущего сего дела решения…
…Сукна же, хранившиеся все это время на мануфактурных складах, по общему мнению, можно считать незаразными, но не иначе, как после тщательной стирки и следующего за ней проветривания. Платить за этот труд приказываю сдельно и привлекать только вольных работников с обязательным условием точного объявления возможной опасности и связанных с нею мер предосторожности. Напоминаю, что, согласно рекомендации совета, все они должны быть непременно изолированы сразу же после отправки груза в Петербург. Поэтому во избежание беспорядков, соблаговолите заранее предупредить чистильщиков, что по окончании работ они будут направлены в один из близлежащих карантинов на срок до шести недель и что туда, кроме них, никого помещать не станут».
76. Родная слобода
Потом Еремея отпустили – не без горечи, да и сам он поначалу на волю не рвался, но приказ пришел и надобно приказам подчиняться. Его и всех, кого с ним в карантин забрали, отвели по такому случаю в монастырскую трапезную, мужиков и баб, по очереди. Раздели, осмотрели внимательно доктора и полицейские чиновники, и в стыдные места специально заглядывали, а потом выдали бумагу, в которой значилось, что Еремей, Антипов сын, Степанов, такой-то слободы и такого-то прихода, содержался в Покровском монастыре в течение установленного законом срока, за все это время заразных примет не проявил, после чего был такого-то числа освидетельствован окончательно и признан здоровым. Иди, мол, Емеля, домой, радуйся.
Да и слухи доносили: нет в городе мора, только нам, горемычным, так не свезло, под раздачу попали. Может, и правда, не было вовсе никакой заразы – так, лихорадка злая, вещь известная, особливо в теплое время, когда вода дурнеет и трава гниет. Даже среди докторов, слышал Еремей, ходило большое сомнение, они своего санитара теперь ничуть не стеснялись. Хорошо поработал Еремей в монастыре, не саднило у него в душе, чистым выходил он на свободу, чуток только сомневался, нужно ли, а потом понял: да, и сразу расхотел оставаться. Звало его что-то теперь наружу, тащило, прямо тоска по дому, как в книгах пишут старинных, а и видно – она самая. Быстро пошел он предвечерними улицами, и, как обыкновенно, много брело по ним народа, не гулял по городу никакой страх. Бегали собаки, курились трубы, неподалеку от трактира храпел на траве знакомый нищий.
Только не было в еремеевом доме ни одной живой души, нетронутой пылилась утварь, и еды не видать, даже мыши сбежали, не слышно их в подполе. Знать, забрали сестру с детьми в какой-то другой карантин, а куда да когда – где ж разузнать? Бросился к соседям – те не пустили, из-за забора кричали хором, угрожающе и неразборчиво. То ли пьяные, то ли, не дай бог, хворые. Не стал ничего объяснять Еремей, в дверь ломиться и бумагу очистительную показывать, да и помнил он, не было среди них никого, кто бы буквы разбирать мог.
Вот и пойми, для кого нужно то свидетельство с высокой печатью, коли от него толку грош. И смех и слезы. Разве только обратно самой полиции предъявлять, а то опять в карантин заметут, чужое место занимать. Аль не сунуться к ним, подумал Еремей, только служивые и знают, куда и кого оприходовали. Но не несли его ноги в участок, объяснить не мог, почему не хотелось, а вот не лежало сердце, прямо до дрожи. И пошел Еремей, знамо дело, в церковь.
Отец Иннокентий ему очень обрадовался, прямо лицом просветлел, но и огорчил: в карантин всех ночью сгоняли, поэтому никто ничего не знает, хотя карантинов главных по Москве вроде только три или четыре, так что сыскать можно. И еще сказал, чтобы Еремей оставался при нем, сейчас большая потребность в грамотных, нужно каждый день губернатору от каждого прихода отчет посылать, особенно если кто внезапно умер. Тогда сразу доктора приезжают да полицейские, нужно их вести, куда прикажут, а ему, отцу Иннокентию, нельзя – службы отправлять надо да за церковью смотреть. А пономарь, вишь ты, в прошлом месяце помер, бедняга, так и не дознались, отчего.
И начал Еремей снова работать, как не уходил из карантина. Много мерло людей по слободе, много. Никогда не считал Еремей покойников, а нынче начал и поразился. Как-то раньше не замечалась зловещая цифра, да и не приучен наш человек к такому делу – смерти учет вести. Ну, помер раб Божий, значит помер, прибрал, как говорится, Господь, в лучший мир направил душу усопшего из нашей юдоли, грязной и грешной. А теперь каждый труп стоял на примете, и стало видно, как тяжело жить народу христианскому, сколько нужно ему гробов да свечей погребальных.
Понятно если старый человек, он долги уже свои отдал, пора и к предкам приложиться. И о совсем малых, безгрешных, печалиться нельзя: им в рай прямая дорога. А вот когда лежали перед Еремеем тела статные, в самом соку, недвижные, вытянувшиеся, душила его какая-то свербящая досада, которой он сам иногда пугался. Отходил в сторону, крестился и оглядывался по сторонам – как другие-то, особенно
