Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Ну, не ругайся. У меня была одна девица. Так вот у нее был альбом, в котором каждому любовнику была посвящена отдельная страница с фотографией.

— Так делают мужчины, а не женщины.

— Некоторые женщины ведут себя как мужчины. У меня была одна молодая девушка с лицом, похожим на кухонную терку. У нее росла борода, и она каждый день брилась.

— Все-то у тебя было!

— Ты что, не веришь? Это правда. Я тебе кое-что скажу: Яша Котик не врет. Разве что когда вынужден так поступать. Можешь ты этому поверить?

— Нет.

— Тогда пошла ты ко всем чертям! Бери свое барахло и проваливай.

Сказав это, Яша Котик заорал по-немецки, по-русски, по-польски и по-английски: «Убирайся отсюда!», «Пошла вон!», «Идешь до холеры!», «Пошла к черту!»

3

В восемь часов утра Грейн раскрыл глаза. Он спал не в спальне с Леей, а стелил себе на диване в кабинете. Лея стонала по ночам. Она завела себе привычку включать посреди ночи лампу. Она принимала снотворное, а кроме того, всякие лекарства для облегчения невыносимых болей. Лея сама предложила, чтобы Грейн спал отдельно. Но и здесь, за закрытой дверью кабинета, он слышал, как Лея в спальне возится и вздыхает. Она то открывала окно, то закрывала. Вот она открыла холодильник на кухне, вот она что-то ищет в кухонном шкафу, выдвигая ящики один за другим. Иногда она начинала что-то бормотать, обращаясь сама к себе. За стеной его жена, мать его детей, боролась со смертью. А по эту сторону стены лежал он, потерянный человек, оставленный и Богом, и людьми. Был уже месяц элул. Каждый год в это время он оплачивал два места в синагоге на Грозные дни. Но в этом году он их еще не забронировал. Лея говорила, что не пойдет молиться. Она не хочет молиться Богу, посылающему рак ни в чем не повинным людям. Сам он тоже потерял желание идти в синагогу…

На столике рядом с диваном валялись ежедневная газета и ежемесячный журнал, издававшийся синагогой. Газета, как обычно, была полна сообщениями об убийствах, махинациях, кражах, изнасилованиях. В разделе политических новостей сообщалось о приказе, данном одним американским генералом в оккупированной Германии. Этот приказ освобождал от всякой ответственности семьсот пятьдесят тысяч «мелких нацистов». На других страницах были статьи о Фрэнке Синатре и Микки Руни[350] и биография какого-то гангстера, имя которого стало в последние годы популярным. Перед сном Грейн допоздна читал газету. В качестве снотворного. Эта газетенка представляла собой воплощение светскости. Над пеплом шести миллионов евреев, над могилами двадцати миллионов жертв войны снова ткалась паутина несправедливостей, дискриминации, политики, мелочности. От свежей типографской краски, от сексуальных фотографий, от смеющихся женщин, добивающихся выплаты алиментов, от нелепых судебных приговоров, напоминавших Содом, несмотря на всю болтовню о мире, пахло убийственным равнодушием к чужим страданиям. В Корее, Индокитае, Марокко уже проклевывались новые войны.

Хотя синагогальный журнал был целиком посвящен раввинам, канторам, синагогальным старостам и благотворителям, пахнул он точно так же, как ежедневная газета. Синагога хотела только одного: денег. Канторы носили головные уборы, делавшие их похожими на христианских священников. Раввин был похож на футболиста. Дамы из Комитета женщин вручали какому-то профессору памятный благодарственный адрес. На одном объявлении могильщик расхваливал условия, которые он предоставляет покойникам: элегантные гробы, просторные могилы, усаженные зеленью, причем недалеко от центра города… «Лея состоит в землячестве выходцев из Климентова.[351] Она будет лежать на их кладбище… — мелькнула в голове Грейна мысль. Он испугался этой мысли и попытался ее прогнать. — Нет, — покачал головой Грейн, — она еще выздоровеет! Помоги ей, Господи! — беззвучно кричал он. — Яви чудо!..»

Ночь была полна кошмаров. Грейн поминутно просыпался. У него то вздрагивала рука, то дергалась нога. Жарко не было, но вспотел он так, что промокла наволочка. Во сне он шел за двойными, тройными, множественными похоронными процессиями. Из боковых переулков снова и снова выносили покойников. Наверное, была ночь, потому что провожавшие усопших несли фонари, факелы, свечи. Хоры пели монотонные песни. Музыканты играли траурные марши. На кладбище (или что бы это ни было) он, Грейн, таскал покойников, утопая в грязи, в пепле, в крови… Он от кого-то таился. Лез через какие-то пещеры, ямы, дыры. Нью-Йорк смешался с Варшавским гетто. Нацисты преследовали его, и он прятался в бункере. В удушливой темноте он совокуплялся с какой-то бабой. У нее был голос Эстер, но оказалось, что это Анита, его родная дочь. Он зарыдал. «Посмотри, Боже, до чего я докатился!..» Грейн встал с мокрым лицом, с сухостью во рту, болью в горле и забитым носом. Поскольку он все время дышал ртом, губы у него пересохли и потрескались. Голова болела, в пояснице кололо, живот пучило. Когда Грейн встал с дивана, ноги у него подгибались, как у старика. Он пощупал рукой то место, где должен был находиться желудок. «Кто знает, может быть, у меня тоже рак? У Господа Бога есть достаточно рака для всех…» Зазвонил телефон, и Грейн подошел к нему нетвердыми шагами. Он услыхал мужской голос, который показался ему знакомым, но тем не менее не сумел определить, кому этот голос принадлежит. Вроде бы знакомый незнакомец сказал:

— Я вас разбудил?

— Нет, уже встал.

— Говорит Соломон Марголин.

— Да, доктор Марголин! Я вас узнал.

— Ну да. После того как я представился, вы меня узнали. Как у вас дела?

— О, спасибо.

— Может быть, у вас найдется для меня полчаса? Мне надо с вами кое о чем поговорить.

— Да, конечно.

— Когда у вас будет время? Вы уже позавтракали?

— Нет, еще нет.

— У меня есть идея. Обычно люди встречаются за обедом. Но почему нельзя встретиться за завтраком? Пришло время хотя бы в чем-то быть оригинальными…

Грейн и доктор Марголин договорились встретиться в девять часов в ресторане на Бродвее. «Зачем я ему мог понадобиться?» — спрашивал себя Грейн. Пришлось поспешно бриться и принимать душ. То время, когда Лея вставала в семь утра, чтобы приготовить завтрак, прошло. Ее антикварный магазин на Третьей авеню стоял закрытым. Ночью она спала с полуоткрытым ртом и полуоткрытыми глазами — бледная, морщинистая, с запавшими щеками и пугающей сосредоточенностью опасно больного человека. Каждый раз, когда Грейн смотрел на нее, он содрогался. На земле никто не мог ей помочь. На небе ей помочь могли, но, наверное, не хотели… Ну и может ли после этого он, Грейн, трижды в день называть Бога милосердным? Нет, не может…

Грейн опаздывал и поэтому взял такси. Когда он подъехал к ресторану, Соломон Марголин уже стоял там в белом костюме и шляпе-панаме. Он сказал:

— Вы опоздали на полторы минуты!

В ресторане им выделили «шатер» — столик между двух стенок. Через окна сияло летнее утро, однако внутри еще горел и электрический свет. Здесь не было ни малейших признаков болезни, страданий, смерти. Официантки выглядели молодыми, выспавшимися. Выпечка была свежей, прямо из печи. Скатерть и салфетки сияли белизной. Посетители выглядели упитанными, довольными. Пожилой мужчина с серебристо-белыми волосами и розовым лицом ел и одновременно искал что-то в финансовом отделе утренней газеты, где приводились курсы акций. Он как-то пережил две мировые войны, экономические кризисы и депрессии, бесчисленные опасности, подстерегающие каждого человека. Его водянистые глаза смотрели мудро, мягко. Казалось, его лицо говорит: «Пусть дураки умирают. Когда есть ум, можно пройти по миру гладенько. Надо только знать, как войти и как выйти…» За одним из столиков завтракала пожилая женщина. Все в ней было искусственным: свежекрашеные русые волосы, румянец на морщинистых щеках, полный рот зубов, покрытые красным лаком ногти. Она заказала официантке какое-то блюдо, представив ей целый список подробностей. Официантка демонстрировала нетерпение, а старуха обращалась к ней разными ласковыми именами. «Ее муж, — подумал Грейн, — тот, что скопил для нее состояние, уже давно гниет в могиле. Благодаря его страсти к деньгам, благодаря тем несправедливостям, что он совершил по отношению к самому себе и к другим людям, эта старуха может теперь придирчиво выбирать деликатесы и ублажать собственное чревоугодие. В ее взгляде — хитрость и эгоизм ленивой старости. На этом свете она уже ничего не могла потерять. Все, что ей удается заглотить, обращается в чистую прибыль… Анна тоже, наверное, будет так выглядеть через сорок лет, — вдруг пришло в голову Грейну. — Нет, я не могу всему этому пособничать! Я должен бежать от этого! — кричало что-то внутри него. — Но куда бежать? У христиан есть хотя бы монастырь, а куда может бежать еврей? У нас этот свет занял все. Нет от него убежища». Грейн услышал, как доктор Марголин сказал: