Октавиан Стампас - Цитадель
— Угодно вам сопровождать меня в лагерь под Тивериадой?
— Неужели ордену потребовались мои воинские способности.
Де Ридфор медленно подкрутил ус глядя в голубые глаза монаха.
— Я понимаю, что ставить вас в строй, это все равно, что мостить улицы золотыми слитками. Вы мне потребны в качестве советчика, ибо, в этом отношении, мало кто может с вами сравниться.
— Разумеется, мессир, я буду вас сопровождать.
Проходивший мимо, об руку с великим провизором, де Сантор, конечно обратил внимание на эту мирно беседующую пару, и в его сердце профессионального интригана сразу же зажглось подозрение. Он как и все искал причину необъяснимой неудачи с пленением Саладина. Может быть причина в том, что де Ридфор и брат Гийом еще неделю назад враждовавшие друг с другом, как догадывался де Сантор, теперь мирно беседуют. Монах выражает всем своим видом полную покорность великому магистру. Законно спросить — была ли вражда? Не наоборот ли все, не стал ли он, де Сантор жертвою хитроумнейшей мистификации. Ведь орден рыцарей Храма Соломонова славился умением обманывать. Довериться им — не было ли это величайшей ошибкой? Эта мысль и подобные ей не оставляли де Сантора во время пиршества устроенного, надо сказать, с пышностью сказочной, почти уже в этом дворце забытой. Воинственные песни и кличи вовсю гремели за столом. Исконная болезнь Иерусалимского королевства — взаимное недоверие и подозрительность, была в этот вечер преодолена.
Город тоже гудел, и тоже, как ни странно, был переполнен оптимистическими ожиданиями. Опасливая тишина стояла только в мусульманских кварталах. Многие купцы и ремесленники через подставных лиц торопливо распродавали имущество и подумывали о бегстве. Не все из них сочувствовали Саладину, многие из них хорошо устроились в этой жизни и нашли общий язык с латинскими властями. Но они знали — слава Саладина велика, рано или поздно он добьется каких-то успехов, и тогда гнев местных назореев обратится против них, иерусалимских мусульман.
Чувствовалось опасливое волнение и в кварталах иудеев. Союзниками Саладина счесть их было трудно, но так уж случилось, что от всех изменений иудеи привыкли ждать только плохого, тем более, если эти изменения надвигались в форме большой войны.
Но радостные чувства все же преобладали. Еще вчера, казалось, ко всему равнодушные люди, начинали собираться в группы на площадях и скандировать всяческую чепуху воинственного характера.
Иерусалим издревле был городом охотно отвечающим всякому сильному чувству или идее, и вот, когда воскликнули "Гроб Господень! " шестьдесят баронов за каменной оградой королевского дворца, уже через несколько часов весь город неистовствовал: "Война! Война! Война! "
Если дворец короля был самым оживленным местом в стране, то замок маркиза Монферратского стал местом самым тихим и грустным. Принцесса Изабелла жила в нем безвыездно и очень скромно. Маркиз ни в коем случае не ограничивал ее в средствах, и даже жалел о том, что у нее не было капризов, особенно дорогостоящих. Желание тратить деньги один из призраков выздоровления женщины. Изабелла сама приняла этот тихий размеренный образ жизни. Вернее, он даже сам установился вокруг нее. Уходил он корнями в первые дни ее болезни, когда она, привезенная заботливым женихом от трупа своего возлюбленного, молча лежала, уставившись в потолок.
Слуги научились ходить и разговаривать бесшумно, и продолжали вести себя так и дальше, когда надобность в таком поведении уже отпала.
Конрад, разумеется, обвинял себя в случившемся. Нельзя было идти на поводу у мелкой обиды. Он заподозрил Изабеллу в том, что она рвется за Иордан только затем, чтобы броситься в объятия своего бывшего любовника, будь он умнее, несчастья можно было бы избежать. Что случилось бы взамен? Он не знал и предпочитал не задавать себе этого вопроса.
Чувство вины ставит человека в подчиненное положение. Конрад был заботлив и молчалив. Он не смел даже напомнить Изабелле об их договоренности, какая в самом деле свадьба, когда невеста неделями не встает с постели, занятая думами о возлюбленном, которого зарезала. Понимая что это глупо, Конрад ревновал ее к окровавленному призраку, причем ревновал зверски. Ревность, в принципе, чувство постыдное, как же можно оценивать ревность к уже несуществующему человеку.
Изабелла медленно, но поправлялась. Конрад не стал бы возражать если бы она решила восстановить некий двор по яффскому образцу, но принцесса не испытывала такого желания. Нельзя сказать, что она превратилась в монашенку, это было бы неправдой. Хотя, она стала чаще подавать нищим и бывать в церкви. Арнаута Даниэля она отпустила, дав ему денег. Когда до замка, пережив жуткие испытания, добрался карлик Био, она его обласкала. Трудно было отыскать на свете существо более бесполезное и уязвимое, он хотел утратить привычку к сытой, праздной жизни и не мог и страдал от этого. Никто не хотел платить достаточно много за право таскать его за волосы. Он рыдал, рассказывая как уличные певцы, к которым он пристал в Тире, заставили его изображать бородатого ребенка.
Изабелла разрешила ему поселиться в замке, но не в непосредственной близости от себя.
Но принцессе требовался предмет для приложения своих душевных сил. Ни одна из старых игрушек, как выяснилось, для этого не годилась. К сожалению, хозяин замка, тоже. Принцесса понимала, что рано или поздно ей придется выйти за него замуж, но сама не намеревалась торопить это событие. Своего будущего мужа она уважала, но уважение это было какое-то бесцветное, лишенное живых красок. Поблек королевский пурпур на фоне которого составлялся их союз, и было сомнительно, что когда-нибудь он нальется кровью новых устремлений.
И стены замка и внутренние постройки были сложены из темных базальтовых плит, добывавшихся в каменоломнях неподалеку от замка. Еще цари хасмонейской династии применяли, за неимением ничего лучшего, этот мрачный камень. Каков он был в оборонительном смысле еще предстояло проверить, но по способности создавать мрачное настроение с ним не могли равняться ни ракушечник, ни гранит.
Жизнь в замке еще и по этой причине протекала в весьма мрачной тональности.
Однажды Изабелле пришла в голову неожиданная мысль: брат! Ведь у нее есть родной брат. Ненависть к сестре заволокла пеленой отвращения все родственные чувства. Но справедливо ли это? За последние два года она всего лишь четыре раза, да и то мельком, видела Бодуэна, Эди, как они звали его с сестрой в те времена, когда сами еще были детьми, а он младенцем. Где он сейчас? Что с ним сейчас?
По просьбе принцессы Конрад легко это выяснил, и по ее же просьбе, маркиз был счастлив, что у нее возникли просьбы к нему, он выкрал мальчика. Причем «выкрал» это слишком сильно сказано. Принц жил в пригороде Таркса, небольшого городка поблизости от Аскалона и никем особенно не охранялся. Что было странно; ведь Бодуэн был принц, такой лакомый кусок для любого интригана, которому не по нраву ныне здравствующий король. Причем, правящий не на вполне законных основаниях. Права юного Бодуэна не мог бы оспорить ни один, самый дотошный специалист по генеалогии. И при всем при этом, тринадцатилетний мальчик — по государственным меркам почти уже муж, — вместе с двумя не слишком чистоплотными и в прямом, и переносном смысле старухами, под охраною десятка солдат изгнанных из гвардии за хроническое пьянство.
Это было странно, была в этом какая-то загадка, никто не верил, что из этого невысокого, но довольно уже коренастого, белобрысого паренька может получиться король, или хотя бы более менее сносный претендент на престол. А ведь он не был кретином. Да, звезд с неба не хватал, никакими способностями, ни к каким наукам не обладал, серенький, скучненький мышонок. Не любил лошадей, оружие и игры требующие подвижности и сообразительности, но почти никогда не болел, любил поесть, мог умять два фунта сладостей в один присест. Не отмечалось в нем порывов юной рыцарственности. Как по пуху на подбородке можно судить о будущей бороде, так по ним можно предсказать особенности будущего характера. Ничего замечательного или привлекательного не было в характере юного Бодуэна. Даже большим мошенником не обещал он вырасти, даже соврать по крупному не мог. Посредственность. Тихая, может быть злопамятная.
Но Изабелла привязалась к нему со всем неистовством свежего увлечения. Она не отпускала его от себя ни на шаг. Все время обнимала, гладила, целовала. Она сама обдумывала его меню и страшно радовалась его неиссякаемому аппетиту. Вечерами она рассказывала ему сказки, а утром сама будила. Бодуэн, впрочем, уже вырос из того возраста, когда дети упиваются сказками, но не хотел в этом признаваться, чувствуя, что это вызовет неудовольствие порывистой в чувствах сестрицы. Она подавляла его силой своего темперамента, можно сказать, что он ее даже побаивался. И чем больше она говорила ему о своей сестринской любви, чем больше она ее демонстрировала, тем неувереннее и неуютнее он себя чувствовал.
