Валентин Маслюков - Чет-нечет
Бахмат внимательно оглядел посевы, твердые комья земли между стеблями и убедился, что никакой случайный человек не покусился на бесплодное поле. Тогда, выждав еще, чтобы прислушаться, Бахмат стал подбираться к заброшенному дому, стараясь не поломать нигде ни травинки. Чем ближе он подходил, тем неслышней ступал, а, когда различил голоса, на цыпочках проделал оставшийся путь и припал к стене подле волокового оконца.
– На ярмарке хозяин узнал лошадей: ага! Тать, кричит, и вся деревня ваша разбойничья пристань!
Бахмат устроился слушать, обнял бороду и внимал. Ничто не мешало ему зайти в дом и показаться товарищу, но разговор подслушанный, как всякая каверза, доставлял ему особое, почти чувственное удовольствие – в ином случае старые Голтяевы байки едва ли могли бы погрузить Бахмата в столь полную, благоговейную неподвижность.
– Его было ловить – куда! – продолжал рассказчик. – Вскочил на коня – только пыль столбом, поминай как звали. Ну вот, тогда он и стал разбойничать. Нашли на дороге тело, все в крови. Там в лесу нашли попа, удавленного на осине. И всё говорят: Муравей! Мужики-то его в лесу встречали. Никому спуску не давал. Деревня там сгорела дотла.
– Поймали его? – раздался второй голос, детский.
– Это пока поймали! Пока-то еще поймали! Да и то ведь, слышь, не поймали, сам пришел. Такого поймаешь! Упился, себя не помнит, ну и связали его, что с ним делать? Связали. А сколько награбить успел! Страсть сколько! И ничего, я тебе скажу, не отдал. Поднимали его на пытку четыре раза. Четыре! Молчит. Это тебе не в бирюльки играть – молчит… А как стали его вершить, я сам видел. Разложили его на земле, стали давить колесом. И вот, поверишь ли, как руку ему переехало, он эту руку поднял, Муравей, раздробленную руку, лопнуло здесь… вынул из-под колеса и, что ты думаешь? – утер себе нос. Да на место кладет под колесо. Положил, смотрит, колесо в крови, потянул руку снова и давай вытирать рукавом кровь. Такой человек был. Муравей. Да. Кабы не упился до смерти, кто б его взял?
– Казнили его? – детский, исполненный страстного напряжения голос.
– Не ушел. Кто ж его из-под колеса пустит? На воле был, не уберегся, а теперь что… Руки-ноги передавили, жив был еще два дня, на шест подняли – стонал. Не приведи господь, колесо.
– А что лучше?
– Лучше всего, как повесят. Чего же лучше? Лучше ничего нет.
Наступило молчание. Бахмат тихонечко подвинулся. Был он терпелив и дождался.
– Ну, бери кости, бросай. Играть-то будешь?
Но мальчик про кости и говорить не стал:
– А добро куда? – спросил он, возвращаясь к Муравью. – Много ведь.
– И теперь в земле! – охотно отвечал Голтяй. – Как бывало: погонятся за ним, когда их четверо собралось, погонятся – дело дрянь! Они все скинут, побросают, в трясину забьют. Золото, серебро, узорочье – все растрясут! Кинут куда попало, и сами найти не могут. Да зарыли сколько! В одном Зубаревом верху сколько кладов позарыто! К Пересухе ближе, слышь, колодец был, так Муравей туда целого коня со сбруей кинул. А сбруя-то серебряная была. Так всего коня и опрокинул – ключом конь пошел! И что он только еще в этот колодец не засадил, Муравей! Прорву богатства пометал. Озорник.
– А достать?
– Так ведь и баграми шарили, и веревку ребята отматывали – все делали. Кушаки связывали с камнем, и заговор, и молитву творили – не могут достать дна! И по сию пору никто не достал. Дна-то в колодце нету! В бездну все кануло, нету дна у колодца. Понимаешь? Видно, туда… прямо туда – понимаешь? – ухнуло.
– Но ведь находят же. А когда найдешь?
– Не жадничай. Первое дело: не жадничай. Раздели на три части, что найдешь. Одну часть отдай в церковь божию, другую на нищую братию, а третью хоть себе возьми – это твое. А то ведь клад зароют и кладут заклятие: не достанься ты никому! Со страшным заклятием. А разделишь по-божески, злое слово тебя не достанет. Деньги-то проклятые.
– Ну, и третьей части хватило бы, – сказал мальчик, – за жизнь не истратишь.
– Куда истратить! – согласился собеседник. – Кости-то кидай. Давай, – сказал он немного погодя. – Будешь?
Мальчик не отвечал.
– Мы бы тогда все ушли, – продолжал он свое. – Мамку с батей из тюрьмы вынули, и тогда все ушли. Золота бы с собой взяли. Его много можно унести. Да хоть бы и я, сколько бы я поднял? Босиком бы пошли, все бросили… Вы к маме меня не пустили… когда я к маме пойду?
– Опасно, видишь, приметили тебя.
– А раньше не опасно было?
– Раньше давно было… Ну, не плачь. Чего? Теперь уж скоро! Вот и Бахмат говорит: опасно. Я вот с тобой сижу, тоже ведь никуда не хожу. Куда я хожу? Ночью нешто…
Пришлось приподняться на цыпочки, чтобы достать окошко, – Бахмат увидел бородатого верзилу Голтяя в белой рубашке и крашеных портках, который сидел на своем кафтане, и мальчика против него, тот лежал на полу, подперши щеку. Они, видно, собрались играть зернью. А ходячей монетой служили им свиные бабки – высокоценный у мальчиков и девочек известного возраста товар. Толику этих костяшек Голтяй поместил подле себя кучкой, а Вешняк расставил свой выигрыш войском – рядами стояли бабки все вровень гладкими лбами.
– Как малые дети! – бросил в окно Бахмат. Оба, и Голтяй, и Вешняк, к удовлетворению соглядатая вздрогнули. – Как малые дети! – повторил тот, обращая укор и к старшему, и к младшему разом. – А ну как я пальнул бы сейчас в окно? А если бы я пристава привел и стражу?
– Я бы тебя руками разорвал! – отвечал Голтяй, раздражаясь.
Вешняк глядел затуманенными синими глазами.
– То-то: разорвал! – сказал Бахмат, словно в этом и состояла его цель: получить заверения на случай собственного предательства.
Разговор расстроился, и забыта была игра. Злым движением Вешняк сгреб бабки, разбил полковой строй, губы задрожали, потекли беззвучные слезы. Это часто с ним бывало теперь – внезапная перемена душевного лада: возбуждение сменялось равнодушием, начинал он метаться и впадал в отчаяние.
Многозначительно поглядывая, Бахмат покачал головой и поманил товарища.
Разбойничье жилище имело несколько выходов: лестница наверх, переход в смежный сруб, нарочно откопанный лаз из подполья и, наконец, дверь на задний двор, где поджидал сейчас Голтяя Бахмат.
– Ну что? – спросил он полушепотом.
Голтяй ответил недоуменной гримасой, едва ли однако искренней. Но повторяться Бахмат не стал, а потянул товарища в сторону.
– Вот же, вот! – показал он туда, где остался за стеной мальчик. – На кой он нам сдался?
Голтяй пожал плечами. Потом подумал, помолчал и пожал плечами еще раз. Наконец в третий раз пожал он плечами и, скорчивши рожу, дернул себя за нос. Последнее движение, впрочем, не лишено было смысла – он просморкался.
– Как ты его баснями удержишь, и сколько можно? На кой он нам черт? Что теперь поджигать, когда и без того горячо?
– Отпустить, – сказал Голтяй настолько равнодушно, насколько это было необходимо, чтобы собеседник не задирался, отвлекаясь на безразличные для дела обстоятельств. Не относилось же к делу, как понимал Голтяй, то действительно не ничего значащее обстоятельство, что он привязался к мальчику.
– Пустить… – повторил Бахмат. Сверкнул глазами и снова представил благоразумную задумчивость, огладил бороду, скрутил между пальцами пучок спутанных волосков. – Пустить нельзя, пока сами не уйдем. А уходить нельзя – рано. Такая замятня будет, как ты уйдешь?
– Уйти жалко, – согласился Голтяй.
– И за Шафраном хороший долг. Взять бы.
– Взять хорошо, – вздохнул Голтяй.
– Вот я и говорю: куда мальчишку-то? Шафран нам его навязал, а где-то он сам, Шафран? Сколько с младенцем возиться? И не отпустишь.
– Не отпустишь, – послушно повторил Голтяй.
Они подвинулись друг к другу для товарищеского разговора, но отвращали глаза в сторону. Тем более это было удобно, что Бахмат едва доставал Голтяю до носу, уставившись в землю, он избавил себя от сомнительного удовольствия лицезреть вспученную косматую рожу. Голтяй же, обладатель вспученной, словно бы поперхнувшейся рожи, скользил взглядом поверх приглаженной, надвое расчесанной головы собеседника.
– Вот кабы не жадничать, – снова вздохнул Голтяй.
Теперь уж Бахмат пожал плечами – другого ответа не требовалось.
– Не жадничать бы, говорю я, – продолжал тем не менее Голтяй. – Мало разве? Еще раз Бахмат пожал плечами.
– На три части бы разделить, а? – закончил Голтяй.
И тут уж Бахмат не сдержался:
– Это кто же третий?
Голтяй и сам догадывался, что не туда заехал, – сокрушенно почесал потылицу.
– Мальчишка? – сказал он, нечаянно соскальзывая на вопрос.
– А-а! – протянул Бахмат облегченно. – А я думал, хочешь третью часть в монастырь положить на помин души. Покойничка помянуть, Руду. А значит, мальчишка. Так-так.
