Олег Фурсин - Барнаша
Иисус не успел возразить. Левиты ушли — он сегодня лишил их работы. Разогнал всех желающих выбрать правильную жертву. Чтобы не ошибиться в выборе, нужны левиты, знающие о приметах жертвы куда больше, чем священники. Что отдать на сожжение, что унести из храма, каким должен быть агнец и каким он не должен быть ни в каком случае… Иисус усмехнулся. Неужели дым из кадильниц так уж приятен Отцу? Неужели лишь Он один обречён понимать, как всё это глупо? Лишь Он один во всём Израиле может, имеет право сказать: оставьте всё это! Почему Господь не дал понимания всем своим детям? Не кровь жертв. Не жертвенный дым. Не ваше дикое, кровавое поклонение. Любите друг друга — вот что главное!
Пожалуй, будь Он во Храме, левитам пришлось бы уйти. Да и священники нужны были бы не в Храме, а там, где живут люди. Пусть участвуют в обыденной жизни, учат согласию, миру. Совершенствуются сами и помогают совершенствоваться другим. Соболезнуют, лечат. Говорят о высоком там, где о нём забыли.
Мелькнула мысль — вот потому Ему нет дороги в Храм. Он отогнал её. И перешагнул порог, отделяющий один двор от другого. Гром не грянул, да Он и не ждал его. Здесь, как и повсюду, где жречество отделило себя от остального народа, причиной разделения было его, жречества, собственное удобство. Но не воля Отца. Он это знал. Он многое знал обо всём от Ормуса.
Ханан ждал его у жертвенника всесожжения, обратив лицо к небу, куда ветер уносил дым. Довольно высокий, не лишённый мужской привлекательности человек. С лицом, отмеченным привычкой властвовать, думать, принимать окончательные решения.
Он не ответил на приветствие. Лишь через несколько тяжёлых мгновений молчания Иисус услышал его властный низкий голос.
— Пришлось ли тебе по вкусу моё гостеприимство, пророк?
Теперь молчал Иисус, не понимая. Шла ли речь о его коротком шествии по двору священников?
— Я говорю о том, как встречал тебя Й’рушалайим. От Бет-Анйа до городских врат. Пальмовые ветви недорого обошлись мне. Но шума получилось много. В Санхедрине недовольны.
— Зачем?! — вырвалось у потрясённого Иисуса. Перед глазами вновь замелькали руки, ветки дерев, крики «осанна!», сердце сжалось от боли. Он не просил у них ничего, совсем ничего! Он только лечил их убогие души и тела. Он сожалел о них, и сокрушался, видя их язвы. К чему этот обман? Зачем согревать Его сердце, чтобы остудить его потом вечными снегами?
Обида выразилась на лице Его столь явственно, что Ханан не замедлил обрадоваться. Печали других радовали его несказанно.
— Зачем? Я объясню тебе. Ты видел мою власть. Ты оценил мои возможности. Мне будет проще говорить с тобой о том, для чего я тебя позвал.
Надежда на помощь уходила безвозвратно. Собственная смерть приближалась неотвратимо. Лицо Марии уплывало вдаль, черты его размывались. Он пытался удержать их в памяти, согреться её теплом. Но что-то не удавалось.
— Пойдём, — сказал Ханан властно. И даже, не удержавшись от порыва, ухватил Иисуса за руку. Он вёл Его куда-то через двор, а Иисус, вдруг устав смертельно, и не сопротивлялся.
Как во сне шёл Он за тащившим Его Хананом. Через притвор, святилище. В Святое Святых своего народа, своего Бога. Сознание не включалось. Лишь глаза по привычке видеть ухватили что-то по дороге. Без всякого чувства. Кадильница, подсвечник. Какая-то иная утварь — откуда Он, сын плотника, пусть и называемый людьми пророком, мог знать, что и для чего. Было много золота, слишком много. Много блеска. «Всё пустое, — почему-то подумал Он. — Всё ненужное, всё пустое. Как глупо…»
— Смотри, — говорил Ханан. — Вот, нет и его, ковчега. Я не знаю, есть ли и Бог, потому что мы ещё живы, ты и я, хотя стоим здесь без права. Есть мы, и этого достаточно. Хочешь стать богом? Я помогу.
Тошнота подступила к горлу, Иисус с трудом удерживался от рвоты. Всё плыло в тумане, и смерть была неизбежна, скорая и беспощадная. Он думал — будет ли у него девочка? Похожая на его женщину. Или мальчик? Он их всё равно не увидит. Он не узнает…
С трудом, не без отвращения и злости, вырвал Он руку из цепких когтей. Развернулся, пошёл к выходу. Ханан бежал рядом.
— Я помогу. Все ждут Машиаха[332], каждый день и час. Я объявлю тебя им, я буду твоим предтечей, Элиййаху[333]… «Воззри, Господь, и пусть восстанет у них Царь, Сын Давидов, в тот час, который Ты уже, Боже, избрал, чтобы Он царствовал над рабом Твоим, Израилем. Опояши Его силой, чтобы Он уничтожил неправедных властителей. Очисти Иерусалим от язычников, безжалостно его топчущих. Пусть Он мудро и справедливо отгонит безбожников от наследия и разобьёт высокомерие безбожников как глиняную посуду… Тогда Он соберёт святой народ, которым будет праведно править, и будет судить колена народа, освященные Господом Богом Его. Он не допустит, чтобы впредь среди них жила кривда. И никто из знающих зло не может быть среди них; ибо Он знает их, что они все — сыны Божии».[334]
Слова псалма Соломонова отдавались в ушах звоном. Он понимал, ещё как понимал, что ему предлагают. Стать знаменем народа, с поддержкой Храма, истинным Мессией. Изгнать римлян из страны под этим знаменем. Стать царём Израиля, это уже бывало. Были же царями пастухи и даже слуги[335], когда избирались Богом…
Мариам, ребёнок… Он подарит им свою жизнь, без которой они осиротеют. Может, больше, чем жизнь — Он даст им царство. Ей подошёл бы любой наряд, и царские одежды — тоже. Она поистине царица, Его женщина, и без этих одежд.
Боже, но почему же нельзя, почему нельзя взять всё это, когда оно предложено! Да, Ханану нельзя доверять, Он навсегда сохранит в памяти пальмовые ветви, и пустоту Святого Святых… Так же пусто у Ханана в душе. И всё же это — не причина. Даже с Хананом можно справиться, когда алчность и стремление к власти его одолеют. Он справился бы, Он подчинил бы его себе… Но почему же мелькает в глазах это бесконечное дерево. Да! Эти распятия, что они мастерили с отцом. Как не к месту они всплыли. Как всё это странно…
Иисус остановился на ходу, рядом застыл, как статуя, удивленно на него взирая, Ханан, до того что-то беспрестанно бормотавший. За пару мгновений до этого Иисус почувствовал, как холодный ветерок страха мягко коснулся души, обволок его члены… Потом он ощутил, что напуган и Ханан. Иисус понял. То был знак, знак Его сознанию, замутнённому искушением, напуганному видением собственной смерти.
Распятия — на них кровь казнённых. Вот чего Он не хочет и не должен допустить. Вся Его проповедь — смирение, кротость, любовь. Согласись протянуть руку Ханану, и всё будет не так. Быть может, всё сложится, всё получится. Но это будет не Его жизнь. Никогда, никогда не станет Он причиной стольких смертей, никогда не прольёт крови. Иначе всё, что было до сих пор — как пустое Святое Святых во Храме. Его жизнь — только Его жизнь. Пусть возьмут, раз это необходимо.
— Отойди от меня, Сатана, — сказал Он священнику. — Ты мне соблазн. Потому что думаешь не о том, что Божие. А только о том, что человеческое.
До того он говорил с народом притчами. Теперь он кричал своими притчами. Пусть они не всегда понимали, пусть с изумлением смотрели на него. Он говорил, как умел — пусть бы слушали. Разве не научены они были уже своими великими пророками понимать?
Когда-то, после смерти Соломона, когда стало ясно, что царство не вынесет сумасбродств сына его, Ровоама, пророк Ахия Силомлянин[336] так говорил с будущим царём. Он надел новое платье, встал на пути одиноко шедшего Иеровоама. Ахия разорвал своё платье на двенадцать частей, и отдал Иеровоаму десять. Две части он оставил себе. И царь понял громко кричащее сердце пророка, не произнёсшего ни слова. Десять из двенадцати колен возвестили о готовности поднять мятеж в поддержку царя и следовать за ним. Лишь два колена остались верными Ровоаму…
Пророк Иеремия[337], горько оплакивавший будущие беды Израиля, не был услышан в стране. Лишь он один знал, что вавилоняне вот-вот займут родную землю, лишь ему было дано услышать будущий великий плач израильтян на реках вавилонских… Он сделал узы и ярмо и возложил их себе на шею, чтобы все могли их увидеть; и так ходил перед изумленными соотечественниками. Другие узы и ярмо он послал в Идумею, в Моавит, в Амону, в Тир и Сидон. Он сказал им, соплеменникам своим, что впереди их ждёт рабство, унижение и скорбь.
Он был не первым из пророков, кто вещал иносказанием… Но Иисус не молчал, Он говорил! Любовь и гнев боролись в нём, и тот, кто видел это, страшился. Мягкий и любящий, сострадательный, чувствительный… Да — но не в эти дни! Он обрушивался на тех, кто был причиной Его гнева, обоснованно и беспощадно, вызывая благоговейный страх остальных.
По дороге из Вифании в Храм он проклял смоковницу… В чём провинилось перед величайшим из людей бедное дерево?
