Евгений Федоров - Наследники
— Но позвольте, — смущенно пробормотал он, — как же так, сударь? Притом взгляните на себя: вы уже старик, а она дите…
Демидов вскочил как ужаленный.
— Как смеешь так говорить мне! — закричал он. — Я — Демидов! Слыхал, сударь?
Старик поднялся, проницательно посмотрел гостю в глаза. Потом в раздумье молвил ему:
— Слухом о вас, сударь, вся Москва полнится. Но не в знатности и богатстве счастье, ваша милость. Каждый родитель хочет доброй жизни своему чаду. Спросим у Грушеньки, как она?..
Старик вышел в соседнюю горницу, и настороженный Демидов услышал ровный, спокойный говорок:
— Ну, выйди, выйди, ягодка, к этому чудаку. Что тебе от этого станется?..
Она вышла к нему с непокрытой головой, с золотыми косами, закинутыми на еле приметную девичью грудь. В затрапезном голубеньком платьице она казалась еще милей.
— Грушенька! — позвал Демидов и, не отрывая жадных глаз, пододвинул к ней футляр с подарком.
Она стояла, прижавшись худеньким плечом к косяку.
— Грушенька!.. — повторил Демидов. — Тебе сказывал батюшка мою просьбу?
Лицо девушки залилось румянцем, глаза ее озорно засмеялись.
— Что ж, сказывал! — отозвалась она. — Но что из того? У меня уже есть свой батюшка, а другого мне не Надо.
Во рту Демидова пересохло.
— Как?.. — вспыхнул он гневом.
— А так, — спокойно сказала девушка. — У меня уже есть и жених, сударь.
— Бедняк, наверно! — вскричал Прокофий.
— Известно! Какова голубка, таков и голубь, — певучим голосом промолвила она.
— Ты что?.. Коли не пойдешь за меня, разорю вас! — пригрозил Демидов, и его змеиные глаза впились в красавицу.
Она нисколько не испугалась угрозы, отозвалась весело:
— А ведомо вам, сударь, с милым и в шалаше рай! Батюшка, батюшка!.. — позвала она. — Подите, провожайте гостя, он торопится к дому.
Она, как птичка, чуть слышно запела и упорхнула из горницы…
9
Прокофий Акинфиевич все дни ходил хмурым и злым: одолевали старческие немощи, ничто больше не тешило, не рвалась душа на озорство, как в былые годы. Он закрывался в своем московском доме, как в крепости. Никого больше не принимал. С утра неумытый, бродил по дому в грязном халате и бумажном колпаке да в шлепанцах на босу ногу. Эта неряшливость старика отталкивала от него даже родных.
Брюзжание и жалобы Демидова еще больше усилились с того времени, когда царица Екатерина Алексеевна пожелала заступиться за детей заводчика, служивших в гвардии. Молодые офицеры просили у отца приличного содержания, подобающего их рангу. Прокофий Акинфиевич взвыл, обиде его не было предела. Однако под давлением государыни и после долгих колебаний и размышлений он отписал в доход всем троим сынкам — Акакию, Льву, Аммосу — подмосковную деревеньку с тридцатью душами крепостных. Однако эта деревенька была разорена и убога, половина душ пребывала в нетях. От приписанного имения демидовским отпрыскам перепадали крохи. Обиженные сынки, подстрекаемые женами, пожаловались на отца государыне.
Царица вошла в положение жалобщиков и настрого повелела Прокофию Акинфиевичу выделить детям часть имущества, достаточную для содержания сыновей дворянского рода.
Демидов терпеливо снес и эту обиду. Он купил сыновьям по тысяче душ, но вместе с тем запретил им показываться на глаза.
— Погоди, супостаты! — пригрозил он наследникам. — Умру вскоре, так после своей смерти постараюсь вам оставить одни стены…
Прокофий сдержал свое слово. Решив наказать сыновей, он надумал продать заводы и рудники на Каменном Поясе винному откупщику Савве Собакину. Не лежала душа Прокофия Акинфиевича к горным делам, не манили его суровые лесистые горы. Да к тому же устрашался он новых смут на Урале. Хотя пугачевское движение было погашено, но все еще тлели искорки недовольства. В недавней поре получил Демидов из Невьянска письмо. Писал приказчик Серебряков «всемилостивейшему благодетелю»:
«Оные башкирцы ежедень лес и степу пожигают, пускают по ветру нетушимые огни. От которых огней не только какую оборону или защиту дроводелам, также на куренях готовому углю иметь, но и самих построенных заводов и фабрик с обывательскими домами едва можно остерегать и отстаивать. Отчего и все заводские мастеровые и работные люди от всех беспрестанных пожаров, от всегдашних набегов и караулов пришли в изнемождение. Потому, что оные злодеи башкирцы теми учиненными пожарами вымышленно на заводы, и рудники, и дроводелы наводят волшебные дымы, от коих беспрестанно стоит самый смертельный воздух. Чего ради весьма при оных заводах почесть до единого человека находятся в хворости, из коих немалое число людей померло. Да и ныне весьма множество смертельно хворают, а именно болезнь главоболие, и оттого дневныя пищи лишаются и умирают. А некоторые, обнесением от того воздуха голов, вне ума падают и долго без всякого чувства лежат. Которые неблагополучные наемные работные люди, видя здесь в народе ежедневный смертельный упадок, причитая за язву, бежали с заводов и рудников с 400 человек… А как приказано нам еженедельно по куреням и дроводелам объезжать: народ так недоволен, непокоен, и волшебные башкирские дымы быть нам там не дозволяют…»
Это и решило судьбу заводов.
Никита Акинфиевич, сломив гордыню, приехал отговаривать брата от затеи. Никак не мог он примириться с потерею Невьянска, с которого и началось могущество Демидовых. Упорство брата Никиты, его просьбы еще больше раззадорили Прокофия: он дешево продал все заводы с прилегающими обширными лесами, землями, рудниками. Новый владелец их Савва Собакин не замедлил перебраться в невьянские хоромы Демидовых.
Узнав об этом, Никита Акинфиевич сказался больным и написал укоряющее письмо брату. Оно возымело обратное действие. Прокофий хвалился всем:
— На этот раз, кажись, изрядно досадил братцу! Ох, как мечталось ему воссесть в дедовском гнезде, в Невьянске!
Никита Акинфиевич решил увезти из Невьянска портрет деда. С этим намерением он и прибыл на старый демидовский завод, Савва Собакин, дородный купец с окладистой курчавой бородой, встретил Демидова весьма гостеприимно. Он охотно повел гостя по заводу и хоромам. У Никиты Акинфиевича болезненно сжалось сердце при виде родных мест и знакомых вещей. Купчина с веселым, самодовольным видом хвалился перед внуком Демидова:
— Одна слава, что заводишко! Ноне мы тут кадило по-настоящему раздуем, покажем, как надо ставить промысел.
Он повел гостя в знакомый полутемный кабинет, где все выглядело по-старому. Массивная дубовая мебель пережила своих первых хозяев. Старинные кресла с высокими спинками тянулись вдоль стен, перед узкими стрельчатыми окнами стоял все тот же стол. На вошедшего внука из темной рамы угрюмо и, казалось, укоряюще смотрел Никита Демидов.
Никита Акинфиевич с достоинством поклонился хозяину и открыл ему причину своего приезда.
— За недосугом ни я, ни брат мой до сей поры не собрались побывать здесь. Хочу ныне забрать портрет покойного деда, — сказал он и шагнул к портрету. Однако заводчик остановил его строгим голосом:
— То есть как это изволите толковать? Персона сия нами куплена с хоромами, рухлядью и прочим имуществом. Притом она тут к месту. Нет уж, сударь, не трудитесь! Была она тут, здесь ей и оставаться.
Никита Акинфиевич вспыхнул. Уязвленный купцом, он предложил:
— Извольте, я уплачу вам.
— Нет нужды в том, сударь. Пусть висит: лестно нам иметь портрет умного человека! — спокойно отозвался купец и пригласил Демидова к столу.
В старинном дедовском доме суетились старые Демидовские слуги, которые почтительно разглядывали былого хозяина. Никите Акинфиевичу стало не по себе, он отказался от обеда и с щемящей тоской уехал из своего родового гнезда, чтобы никогда больше не возвращаться в него.
Все постепенно отошли от Прокофия Демидова; остался он доживать дни бирюком в молчаливом московском доме. При отце скучала хилая Настенька, давно заневестившаяся. Прокофий терпеть не мог обедневших дворянчиков, засылавших свах с льстивыми предложениями.
«Не за дочку дворянин сватается, а о моем капитале помышляет», — рассуждал он, выпроваживая свах.
Настенька увядала, лила слезы.
— Ну чего вы, батюшка, выжидаете, сами видите; кому я вскоре нужна буду? — жаловалась она отцу.
— Жениха статейного подыскиваю! — признался он. — Нам с руки купчина, человек крепкий, в дородстве. Такой не позарится на твое добро.
— Папенька, увольте! — бросилась в ноги отцу Настенька и залилась слезами.
— Будет по-моему! — холодно отрезал Прокофий и, шлепая туфлями, удалился в свои покои.
Подавленная, обессилевшая Настенька забилась в свои светелки и не выходила к столу.
— Пусть постничает тогда! — решил отец и запретил слугам относить блюда в девичьи светелки.
Но на второй день в девушке со всей силой заговорил крутой демидовский нрав. В обеденный час, когда Прокофий Акинфиевич сидел за столом и с умилением предавался чревоугодию, в столовую ворвалась рассерженная Настенька.
