Маргарет Джордж - Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен
Я усмехнулся. Издалека было слышно, как тараторят итальянцы. Но нынче на дворе 1533-й, а не 1501 год. Их время прошло. Теперь я король Англии, моя жена чистокровная англичанка, и мы правим народом, гордящимся своими традициями.
Посмеивающиеся папские попугаи подъехали к входу в охотничий домик и с суровым, пренебрежительным видом расселись в ожидании приема.
Я оценивающе рассматривал этих хитрецов. Сначала враждебно, потом недоуменно. Неужели перед такими вот посланцами я столь долго испытывал благоговейный трепет? Каким же ослом я был!
Их глава в грязном дорожном платье, измученный до отупения, протянул мне папский свиток с бесцеремонностью фермера, предлагающего на базаре колбасу. Несомненно, он получил иные инструкции, но откровенная непритязательность дома и отсутствие придворной свиты позволили ему с легкостью забыть о протокольных церемониалах.
Я небрежно принял послание, демонстративно развернул его и прочел с полнейшим равнодушием.
Оно не могло встревожить меня. Я знал, вернее, был убежден, что Климент (урожденный Джулио де Медичи) являлся не подлинным наместником Христа, а всего лишь заблудшим епископом. Он вовсе не был облечен высшей властью. Отстаивая свою правоту, я поставил на кон мое королевство, мою душу. Не помню, колебался ли я хоть мгновение, прочитав текст отлучения?
Именем Господа Всемогущего, Отца, Сына и Святаго Духа, и благословенного апостола Петра, первого епископа и всех святых, наделивших нас властию, утверждающей и отпущающей на Небесах и на земле, мы лишаем христианского благословения Henricus Rex, а также всех его сторонников и подстрекателей, причастившихся от Плоти и Крови нашего Господа, мы изгоняем его из общества христианского, отлучаем его от груди нашей Святой Матери Церкви на Небесах и на земле, мы предаем его анафеме и осуждаем его на вечные муки в огне с Сатаной, и падшими ангелами, и со всеми грешниками до тех пор, пока он не разорвет дьявольские путы и не удовлетворит Церковь своим покаянием; мы предаем его Сатане, дабы умерщвлять плоть его и спасти душу его в Судный день.
Тот, кто осмелится пренебречь нашим решением, да будет проклят ко дню пришествия Господа и да займет он и его пособники должное им место рядом с Иудой Искариотом.
И да будет так. Аминь.
Это омерзительное послание предназначалось исключительно для повержения в ужас его жертвы. Но я знал — оно неправомерно. Я знал это точно. Я не почувствовал себя отлученным от Господа. Совсем наоборот. Я ощутил новую близость Божественного присутствия, Божественного одобрения.
Климент был глупцом. Политическим глупцом. Только и всего.
Однако в Лондон я возвращался в мрачном настроении. Папский свиток за пазухой казался куском мертвечины. Безвредной и бессильной… Но почему же от этой бумаги исходит такое зло?
* * *Я совсем забыл о приеме Анны и сперва удивился, услышав веселые голоса из ее покоев. Мне совсем не хотелось присоединяться к гостям и притворяться, что ничего не произошло, я мечтал остаться один. Хотя вовсе не поездка в Кроули и обратно измучила меня… Однако я счел себя обязанным пойти туда, ведь через три дня Анна удалится в родильные покои, и я увижу ее лишь тогда, когда смогу взять на руки нашего сына. Превозмогая усталость, я вошел в зал.
Веселье близилось к концу, гости уже исполнили все требования этикета и могли свободно развлекаться, как им угодно. И они не придумали ничего лучшего, как толпиться вокруг Анны.
Откинувшись назад, она удобно устроилась в мягком кресле. Ее обступили придворные льстецы, а Марк Смитон, почтительно отошедший футов на десять, ублажал собравшихся звуками лютни. В тот же миг в голове сложился странный образ: гора Олимп в окружении херувимов и смертных воздыхателей.
Анна весело улыбнулась, увидев меня, но даже пальцем не шевельнула, чтобы избавиться от обожателей. В их обществе она чувствовала себя как рыба в воде, одиночество пугало и угнетало ее.
— Надеюсь, ваши дела завершились удачно, — сказала она. — Прошу вас, присоединяйтесь к нам. Вы выглядите грустным.
Грустным? Да, пожалуй, невесело получать известия об отлучении от церкви и еще более огорчительно читать нынешние и будущие проклятия в свой адрес, выраженные весьма откровенно. Я хмыкнул и присел поблизости. Но у меня не было настроения развлекаться, и вскоре я извинился и покинул зал.
Когда Анна наконец отослала гостей и зашла повидать меня, я уже крепко спал, погрузившись в беззвездную пустоту.
LIII
Осталось два дня до заключения королевы в родильных покоях. Обычно в преддверии традиционных событий я старался с заблаговременной почтительностью настроиться на них. И надо признать, всегда неудачно. Честно говоря, мы оба, и Анна, и я, жили на грани терпения, нам почти не о чем было говорить. Поэтому пятнадцатое августа, день, назначенный для церемонии, воспринялся как некое освобождение, Анна проследовала в дворцовую церковь на службу, потом приняла традиционную чашу, а после того как ее гофмейстер вознес Господу пылкую молитву, прося ниспослать благую помощь, ее брат Джордж и дядя, герцог Норфолк, проводили королеву до личных покоев. Она вошла туда в сопровождении фрейлин, и двери медленно закрылись. Началось ее затворничество.
— Не хватает только перегородить вход каменной скалой, — усмехнулся Норфолк.
— И тогда лишь спаситель — то бишь наследник — сможет справиться со всеми запорами? — уточнил Николас Карью.
Меня невольно потрясло их богохульство. Как смели они столь небрежно поминать Христа в присутствии меня, Защитника веры? Тут же припомнился проклинающий папский вердикт, и мне показалось, будто темная тень накрывает меня, мой двор, мое королевство… Нет, полный бред. Этот тайный свиток ничего не значит.
— Если вы осмеливаетесь высказываться подобным образом, то вам придется ответить на обвинение в ереси! — резко бросил я.
Норфолк изумленно глянул на меня.
— Я же не серьезно, ваша милость. Это всего лишь шутка…
— Над рождением моего сына?! Поистине, плохая шутка!
Весельчаки переглянулись, словно говоря: «Король рассержен. Лучше ему не перечить». Они поклонились и ушли. Такие взгляды мне предстояло видеть еще не раз, и со временем все чаще: в них смешивались снисходительность и страх.
* * *Конец августа был восхитительным. Урожаи обещали быть гораздо богаче недавних памятных лет. Плоды на деревьях налились такой дивной спелостью, что их нагретые солнечными лучами запыленные бока едва не лопались. Вонзая зубы в только что сорванную грушу или сливу, я неизменно обливался соком. Ласковое солнце золотилось над моей головой, и я воспринимал все это как доброе предзнаменование, как простертую надо мной длань Господню.
* * *Седьмое сентября. Сегодня состоится венчание Чарлза Брэндона и Кэтрин Уиллоби, если у них ничего не сорвалось. Омраченный этой мыслью, я поднялся с кровати и, как всегда, произнес утренние молитвы. Я просил о том, чтобы Господь ниспослал им счастливую жизнь, но мольбы мои были лишены сердечной теплоты. Вместо Кэтрин в свадебном наряде перед глазами у меня стояла Мария в мраморном склепе. Ведь она покинула наш мир всего три месяца тому назад.
В надежде развеять печаль, чей темный шлейф тянулся за мной, грозя испортить весь день, я приказал оседлать лошадь и отправился на уединенную прогулку в сторону Элтамского дворца. Он находился за старым лесом в трех милях от Гринвича, далеко от речного берега на открытом всем ветрам холме.
В юности, до коронации, я частенько ездил туда на прогулки! Каждая сотня ярдов возвращала меня лет на пять-шесть в прошлое, и когда я поднялся на вершину Элтамского холма, то вспомнил о десятилетнем принце Генрихе, втором сыне короля. Сколько же раз я вот так стоял здесь, мечтая о будущем и глядя на извивающуюся, поблескивающую вдали ленту Темзы? Тот мальчик — страдающий от одиночества странный ребенок — вдруг показался мне очень близким, и мне захотелось обнять и успокоить его, сказав: «Не переживай, приятель, у тебя все будет хорошо!»
— Ваша милость! — раздался задыхающийся крик пажа, гнавшего лошадь галопом.
Очевидно, подоспело время родов. Я уже больше не смотрел на Элтам, на старый парк, где я играл, спорил с отцом, завидовал Артуру… Это осталось в прошлом; будущее ожидало меня в Гринвиче. Я развернул коня и помчался во весь опор к маячившим у реки красно-белым стенам дворца.
В голове билась лишь одна мысль — мой сын! Я не смотрел по сторонам, не ощущал ни дорожной пыли, прилипшей к разгоряченному скачкой лицу, ни исходившего от меня запаха пота. Я привязал лошадь и бросился к дверям, отпихнув с дороги грумов и придворных, пытавшихся помешать мне.
