Наоми Френкель - Дети
– Она ни разу не пела в хоре, а я болен, – старается Саул опередить Иоанну.
– И не только поэтому, – добавляет Иоанна.
Она испытывает сильнейшее желание рассказать Нахману о своих планах в эту ночь, последнюю в году. Нахман, несомненно, поймет ее лучше, чем Саул. Отношения у нее с Нахманом отличные. О многом серьезном они уже говорили, и всегда ночью. Не спится ей здесь с момента приезда сюда. Причина: решение подразделения, что парни и девушки будут спать в одном помещении, парень рядом с девушкой, и девушка рядом с парнем. И это, при том, что кибуц не предоставил им кровати. Толстый слой соломы покрывает полы комнат. И это не просто – спать на мягкой соломе. Иоанна спит рядом с Саулом, который ведет себя ночью странно. Это ей не очень приятно, но она не произносит ни слова. Очень бы хотелось ей спать одной в углу, погруженной в свои мечтания, как она это всегда любит делать, но она никому не открывает свои желания. Снова скажут, что она индивидуалистка, и не готова к свободным и открытым товарищеским отношениям между мальчиками и девочками. Лучше ей молчать и терпеть поглаживания Саула, не говоря ни слова, пока он, в конце концов, не засыпает, и она ни сбегает из комнаты – охладить в ночном воздухе неприятные чувства, накопившиеся в сердце. И во всех ночных прогулках она встречает Нахмана. Гуляет ли она по улице, шатается ли по дворам, сидит ли под орехом, прячется ли во входе единственного на улице закрытого дома, всегда откуда-то возникает Нахман. Вначале она пугалась. Потом привыкла. В конце концов, они подружились. В последние дни они даже определили место их ночных встреч в доме, где обитает Нахман. Дом, как все дома, только он заперт, и ключ у Нахмана. На стене комнаты написано детской рукой:
Здесь вы можете видеть,Как лягушка рискнула жизнью,И с радостью, и без броду,Прыгнула в воду.
В эту комнату Нахман внес старые, брошенные в домах, вещи. Они собраны им здесь – медные кувшины, обломки посуды, целая библиотека порванных и потрепанных книг Гете, Шиллера, учебников, молитвенников на иврите, страницы которых стали рассыпаться. Мезуз, которые уже с трудом держались на дверных косяках. Серебряная посуда, почерневшая от старости, серебряный кубок для освящения вина. Коробка духов, серебряный подсвечник с поломанной ножкой. В одном из домов он обнаружил два флага – один кайзеровский – черно-бело-красный, другой – бело-голубой с магендавидом. Оба флага он повесил в своем жилище, на доске, на которой когда-то готовили кошерное мясо, как он объяснил Иоанне. Выставил, как на продажу, старую одежду, обувь – мужскую, женскую и детскую, поломанную куклу, обломки игрушек в деревянном корыте, женский гребень и бритву, платок с вышитым вензелем, пустую бутылку от одеколона и синюю бархатную сумку, на которой золотыми нитками выткан «магендавид», пустой мешочек для талеса и филактерий, и уйму забытых писем. Он разложил эти пожелтевшие от времени письма по именам адресата и перевязал шнурком от ботинок каждую пачку в отдельности. Большинство писем получила женщина по имени «тетя Берта», и писал ей сын по имени Эммануэль. Нахман почитывал эти письма, и потому не перевязал их шнурком, и положил на них серебряную ложку со следами зубов ребенка и двумя буквами – А.Р.
Иоанна была первой, которую Нахман привел сюда. Никого из членов кибуца он еще не приглашал, боясь вопросов, выражающих удивление этим собранием старья и обломков. В Иоанне же он был уверен, что она не удивится, и не будет задавать вопросы. Дверь закрывалась за ними, как и уста Иоанны. Электричества тут не было. Нахман зажигал задымленный фонарик на столе, между пачками писем. Слабый мигающий свет фонарика бросал тени на сокровища Нахмана. Казалось, ночь снаружи только и ждала их прихода. Поздние часы ночи истекали, и темнота сгущалась. Деревья снаружи били голыми ветками по стенам, глаза Иоанны и Нахмана смотрели в ночь на белый вал снега, ударяющий в окна. Тогда взгляд Иоанны убегал от окна к двери, у которой отсутствовала ручка, и ей всегда казалось, что дверь не откроется, и она останется закрытой навечно в этом логове Нахмана. От дверей взгляд ее переходил на письма. Имена на них оживали, превращаясь в людей. Жильцы оставленных домов возвращались – взять свои забытые вещи, окружали Иоанну.
– Полагаю, что буквы А.Р. это инициалы имени Александр Розенбаум, – говорил Нахман, открывал бархатный мешочек, указывая на вышитые буквы на шелке, который пожелтел и был разорван, – думаю, что талес и филактерии тоже его. Александр здесь жил и рос.
– Я знаю. Он мне рассказывал. Только благодаря ему я смогла приехать сюда в зимний лагерь. Александр убедил моего брата отпустить меня, несмотря на генерала фон-Шлайхера. – И вдруг глаза ее расширяются. – А он знает, что эти его вещи находятся здесь? Может, вам надо их ему вернуть?
Нахман молчал. Пытался перевести тему, указал на стишок на стене и сказал:
– И этот стишок тоже он написал.
– Он! – раздалось ее восклицание среди всего нагромождения вещей в комнате.
«Он» перестал быть Александром, другом ее отца, которого она любит почти так же, как отца. Внезапно этот «он» как бы исчез и стал чем-то абстрактным, смешался с ночной мглой и непроницаемым горизонтом. Страх объял ее перед всем этим наследием, нагроможденным перед ней грудой обломков и старья, желтизна которых была подобна листам книг и писем. Вся тяжесть старых брошенных домов, несущих память разрушенных жизней давила на нее печалью, накопившейся за годы между этими пустыми домами. В этот призрак, который не гуляет по аллеям снаружи, не шатается между домами, а нашел себе логово в ее душе, в глазах, замерших в испуганном взгляде на Нахмана.
– Когда приходишь сюда побыть среди вещей, которые когда-то принадлежали людям, это как будто ты вернулся в потерянный дом. Не так ли, Иоанна?
Вдруг ей кажется, что она не хочет находиться ни в каком ином месте в мире, только в этой комнате. Душа ее привязалась к Нахману, над которым все в кибуце все чуть посмеивались, и говорили, что он «немного не того», точно так же, как говорили о ней.
– Вообще-то, – говорит она Саулу, радуясь только что промелькнувшей мысли, – вообще-то ты можешь вернуться в столовую, а я пойду с Нахманом. Быть может, он пройдет со мной немного в лес в полночь, верно, Нахман?
– В лес? Что происходит в лесу в полночь? – удивляется даже Нахман.
– Что-то случится, Нахман. Сердце мне подсказывает, что случится что-то. Есть у меня такое чувство... Может, потому, что это последняя ночь в году. Когда возникает такое странное чувство, что должно что-то случиться, кажется тебе, что вот оно случается, вот-вот, и нет необходимости, чтобы это еще случилось, потому что в сердце это уже происходит.
– Такая она, – объясняет Саул Нахману голосом отчаяния.
Но Нахман не удивляется тому, что слышит от нее:
– Ночной лес в снегу действительно очень красив.
– Ну, так пошли со мной, Нахман.
– Я не могу. Я ведь охраняю ночью кибуц. Действительно, жаль.
– Саул может немного сменить тебя на посту. В хоре он и так не может участвовать, потому что сильно кашляет и чихает без конца. В лес он не может идти, потому что у него болит горло. Но охранять он способен.
Только начала Иоанна приглашать с собой Нахмана , как Саул вскочил со скамьи.
– Пошли, – говорит он. – Придем туда раньше – раньше вернемся.
Издалека лес казался огромной темной горой. Снег лежал на зеленой хвое сосен. Белые длинные ветви казались свечами, пылающими белым светом. Снег поглощает их шаги, в лесу безмолвие. На шоссе Саул освещал дорогу карманным фонариком. Но в самом лесу нет необходимости в слабом свете фонарика, белизна освещает им дорогу. Но они не знают, куда ведут бесконечные тропинки. Следы белок и оленей, гулявших здесь, исчезают в бесконечности, запутывая следы привидений Иоанны, тоже петляющих тут в ожидании нового года.
Рождественская ночь – последняя ночь праздника Хануки. Во всех селах округи звонят колокола навстречу приближающемуся празднику. В кибуце они завершили Хануку большой игрой скаутов в лесу. Она получила роль Ханы, матери семи сыновей, которых она должна была укрыть между кустами в лесу. Все остальные в подразделении играли роль греков, а Саул был их полководцем. Несчастные ее сыновья уже попрятались в заснеженных кустах, и были там действительно несчастны, потому что дрожали от холода. Ночь была студеной, и они вели игру не в обычных своих одеждах, а в одеяниях Ханы и ее сыновей, какие носят в тех теплых краях. Закутаны они был в рваные простыни и одеяла из «коммуны». Хана была облачена в длинное черное платье из шуршащей ткани, которое принес ей Нахман из «сокровищ» своего логова. Платье было тонким, и ветер свободно гулял по ее коже. А злодеи греки, конечно же, побеспокоились, чтобы одежда на них была зимней, как полагается войску, да еще покрыли лица ватными масками, играющими роль брони. Только так они могли вести погоню за несчастными и дрожащими сыновьями, бесчинствовали и ревели между деревьями. И Хана, несчастная мать, ходила по тропам, видимая всем, между кустами. Она пыталась проникнуть в заросли, но тонкие и гибкие ветки хлестали ее со всех сторон, и она сильно страдала. Ей казалось, что это руки людей хлещут по ее телу. И она, такая вот неловкая, была ущемлена до глубины души. Не терпит она никаких избиений, даже неловко получив удар стулом, на который села. Лес был полон воплями греков и звоном колоколов церквей. Она искала укрытие и вышла на лесную поляну. Там встретило ее облако, и месяц ослепил ее светом глаз грека-злодея. Она старается сбежать от луны в глубину высоких и густых деревьев, грек бросается за ней, и это он – сам греческий полководец собственной персоной – Саул! Когда она ощутила его руки, охватывающие ее, и его вопль победителя, звенящий в ее ушах, мгновенно из нее улетучился страх, и она стала убегать даже от месяца, превратившись в мать-героиню Хану, защищающая свою душу и души своих сыновей. Ого, как она сражалась! Швырнул ее греческий полководец в снег, она ударила его ногой, он безжалостно ответил ей. Руки его были немилосердны, как руки греческого полководца, ее уши, глаза, рот, шея были залеплены влажным снегом, но также забиты были снегом и его уши, глаза и рот. Не удалось злодею-греку сломить мужественное сопротивление Ханы. И вдруг – треск. Грек порвал ей платье, драгоценное для нее платье из дома Нахмана, и она теперь лежала в снегу с обнаженной спиной. Рука грека вцепилась ей в спину, зажал ее злодей в объятиях, и навалился не нее всем телом. Но она не сдалась. Глаза ее вперились ему в лицо, и внезапно иссяк боевой дух на лице греческого полководца, гнев его на не сдающуюся еврейку, обрел странное выражение. Он прижал свое лицо к ее лицу, дыхание его коснулось ее носа, лицо его вспотело, ноздри дрожали, и оба его глаза словно превратились в один глаз, большой, расширенный, точно как лунный глаз в бурном облаке. В мгновение ока она уловила шанс, настоящее ханукальное чудо. Греческий полководец лежал на ней, сдавшись ей в плен. Бог послал ему слабость и бессилие, чтобы ее спасти. Она глубоко, с облегчением, вздохнула, насколько это было возможно под тяжестью тела, и неожиданным толчком столкнула его с себя. Злодей откатился в снег, и она сбежала. Никогда не была такой резвой. Ноги ее просто несли. Она ворвалась в заросли кустов, не обращая внимания на удары колючих веток, ибо сердце и так билось изнутри. Ощущение победы заставляло ее углубляться в заросли, преодолевая удары и царапины. Тут она услышала голос грека, преследующего ее между деревьев:
