Наоми Френкель - Дети
– И я сказала ей, – качается Агата на кресле-качалке Фриды, полная иронии, – Ты умеешь готовить? Ты не повариха, а сапожник. Так варят? Открытая книга у кастрюли? Каждое блюдо по книжному рецепту. Мерит, взвешивает, ведет какие-то счеты. Я сказала ей: готовка это не мера и взвешивания, а чувство.
– Именно, – соглашается Фрида, – дело чувства, а этого у нее нет.
– Хватит! – ударяет дед кулаком по столу. – Хватит злословить. Что мы, каждый вечер будем говорить о Вильгельмине? Нет иной темы в этом доме?
Гневный окрик деда установил тишину в комнате. Губы всех поджались, лица замкнулись. Дед ищет Зераха. Все последние недели Зерах спасал его от всяких неловкостей и неприятностей. Как только возникает долгая пауза, тот мгновенно начинает рассказывать какую-нибудь веселую байку о Палестине. Члены семьи Леви любят эти байки. Но Зераха нет. Именно, в этот момент, когда он нужен позарез! Зерах и Иоанна находятся в зимнем лагере Движения. Обводит дед взглядом все лица, и не находит достойного, чтобы на нем сосредоточиться. Агата погружена без движения в кресло-качалку. Фрида возится со свечами, и на лице ее никакой праздничности. Старый садовник, как обычно, рассматривает свои руки, погруженный в размышления. Франц, кудрявые девицы и Фердинанд, даже Кетхен, все выглядят существами, пережевывающими безмолвие, как пищу, которую трудно разжевать. Только на лицах Эрвина и Эдит отражается праздник. Эрвин опирается на подоконник и не отрывает взгляда от ее красивого спокойного лица. Гейнц с трудом встает с кресла и тянет ноги в сторону елки, наливает себе рюмку водки. Дед смотрит на него и пускает в его сторону струю сигарного дыма, пока не чувствует, что в горле щиплет, и разражается громким кашлем. Мгновенно головы всех поворачиваются к нему, и он чувствует неловкость от этого внимания. Встает и направляется к елке. Рядом с ней стоит патефон, подаренный дедом Фриде на это Рождество.
«Тихая ночь в Индии дальней...» – звуки заполняют комнату, и лица всех смягчаются, кроме лица Фриды.
– Ой! – говорит дед, стараясь умерить горечь Фриды.
– Здесь! – продолжает дед, видя, что лицо Фриды все еще хмуро.
Эти два слова дед выучил у Зераха, часто использующего их в своих байках. Теперь дед хочет этими словами начать свою очередную байку.
– Однажды в Рождество, в моем городе, в дни моего детства, когда я находился в церкви...
Эдит встает. Эдит осмеливается прервать байку деда на полуслове. Такого еще не случалось в доме Леви! Но в это Рождество никто этому не удивляется, даже сам дед. В это Рождество все может случиться.
– Дед, час поздний, Фрида трудилась весь день. Дадим ей отдохнуть. Все мы устали. – И перед тем, как покинуть комнату, подходит к Фриде, нагибает голову и целует ее в щеки, – С праздником, Фрида. Спасибо тебе за все доброе, чем ты оделила нас в течение этого года.
То, что должен был сделать дед в этот вечер, сделала Эдит: лицо Фриды посветлело! Ее шершавая старая рука охватывает мягкую руку Эдит и прижимается к ней, пока не вскакивает дед и обнимает их обеих:
– С праздником! Поздравляю всех с праздником!
Дверь захлопывается за Эдит и Эрвином.
– Подожди минуту, пока я тебя не позову, – говорит она у дверей их комнаты.
Когда она позвала его, в комнате маленькая елка сверкала на столе. Электрический свет был погашен, и комнату освещали свечи.
– Ты зажгла свечи в честь такого грешника, как я? – он рассмеялся.
Под елкой новое светлое пальто из верблюжьей шерсти.
– Это пальто сменит твою старую куртку, – и она прижалась к нему, как бы прося всем телом принять ее подарок.
– Как ты смогла угадать мой размер?
– Гейнц сопровождал меня за покупкой. У него такой же размер, как у тебя.
Он снял пальто и извлек из кармана маленькую бархатную коробочку. В ней – золотое широкое кольцо, свитое из золотых листьев. Она кладет его на ладонь и протягивает к пламени свечей.
– Венчальное кольцо, – счастливо смеется она, глядя на игру света и теней на кольце.
– Наши души повенчаны, – говорит он, надевая кольцо ей на палец. Сухие его губы прижимается к ней. Какой-то легкий тон отчуждения слышится в его голосе, и рука ее падает, как бы отмечая: до сих пор и не дальше. И тут слышится обрывочный птичий голосок среди ветвей деревьев, ветер в саду, шум веток в окнах. Дом их теплый, закрыт, это их защита, дом, принявший Эрвина в свои стены. Она раздувает в душе радость, зная, что радость эта не искренна. Печаль охватывает Эрвина, он понимает, что она уловила в этих словах его скрытое будущее. На минуту он колеблется: не рассказать ли ей всю правду, о том, что его ожидает. Но тело его словно окаменело в ее объятиях. Глядя на нее, он видит себя, осужденного на смерть, которую поднесет ему последняя тайная вечеря.
Печаль ее придает ей еще большую красоту и нежность. «Не отчаиваться! Не отчаиваться! – пытается он собрать все силы души.
– Эрвин, что с тобой?
– Эдит! Эдит! – и он поднимает ее на руки.
Последние искры падают на них со свечей елки. Свечи гаснут одна за другой. Золото ее волос окутывает ее наготу, и лицо ее замирает от счастья. Никогда им не было так хорошо, как в эту ночь.
Свечи погасли, и тело ее едва освещено. Он следит за ореолом света, рвущегося из темноты. Облик ее освещен светом, идущим от огромного прожектора над домом мертвой принцессы. Не засыпая, прижимаясь друг к другу, лежат они всю рождественскую ночь.
Глава двадцать третья
– Итак, ты идешь со мной? Да или нет?
– Нет, я же сказал тебе, у меня болит голова и горло.
– Хорошо, я пойду сама.
– Ты сошла с ума? Одна ночью, в лесу?
– Что же мне делать, если ты не хочешь идти со мной.
– Просто, никуда не идти. Пойдем в другую ночь. Когда я буду себя чувствовать лучше.
– Но это последняя ночь старого года. Я должна в полночь быть в лесу, когда сменится год.
– Поему ты должна? Что такого? Последняя ночь года точно такая же, как все остальные ночи. Ну, последняя ночь года, что с того?
– Я обязана. Все же последняя ночь года отличается от всех остальных ночей. Особенно не здесь. Здесь все так странно. С тех пор, как мы приехали сюда, у меня такое странное чувство. Все здесь такое старое. Дома, деревья, замыкающая все стена. Мне кажется, что даже земля здесь старше, чем везде, словно здесь, на этом месте, был сотворен мир. Знаешь, когда я гуляю между домами, мне кажется, что множество голосов говорит со мной. Даже ветер снаружи полон старческими голосами. Здесь гуляют призраки...
– Все это то, что ты всегда говоришь! Ужасно! Целый год тебя учат историческому материализму, а ты все такая же... Вся в мистике, веришь в призраки.
– Но и Карл Маркс верит в них. Этим же он открывает свой коммунистический манифест – «Призрак бродит по Европе». Это предложение самое красивое во всей книге.
– Правда, то, что ты всегда говоришь? Ужас! Карл Маркс имел в виду, именно, того призрака, что ты встретишь в лесу в полночь, правда!
– Правда!
Голос Иоанны отдавался эхом на тихой улочке старой латунной фабрики. Саул и Иоанна сидят на скамье под старым сучковатым орешником. Зимний лагерь Движения в это году работает в кибуце по подготовке к репатриации. Время позднее. Дома темны, лишь снег освещает мглу. Звезды в чистом небе кажутся золотыми точками, замерзшими в темных плоских далях. Ветер смолк, снег перестал падать. В последнюю ночь 1932 года воздух замерз. Ночь чиста и прозрачна, как хрупкий хрусталь. Иоанна согнула ветку ореха, а Саул, как обычно, согнул ее плечо. Дерево обрушило на них охапку снега.
– Черт возьми! – отряхивает Саул с рукава снег. Иоанна прижимает щеку к ветке, с любовью принимая игру старого ореха. Слышны обрывки пения на пустой улице. В столовой кибуца идет генеральная репетиция большого юбилейного праздника Движения.
Наши души полетом орлинымЛетите к земле нашей вечной,Горам ее и долинамНесите привет наш сердечный.
Иоанна вдыхает эти звуки вместе с острым порывом ночного воздуха. Грудь ее расширяется, голые заснеженные ветви кажутся ей решеткой, за которой заключена глубокая темная синева, тайное имя которой скрыто у нее в душе, но еще не достигло ее губ. Она снимает руку с сучковатой ветви, которая оставила знаки на ее ладони. Человек возникает из темноты, движется со стороны столовой. Идет, хрустя, по снегу, словно пытается в ритме песни нести в себе тяжесть запретных мыслей. Это Нахман, добровольно принявший на себя обязанности охранять кибуц в эту ночь. Он вооружен палкой, лицо его погружено в толстый серый шерстяной свитер.
– Что вы тут делаете! – останавливается он около Саула и Иоанны, стараясь придать голосу строгость. – Почему вы не участвуете в хоре?
Иоанна не участвует в хоре, потому что фальшивит, а Саул – из-за Иоанны. Если не будет ее охранять, она сбежит в лес, он хорошо ее знает! Она всегда исполняет свои причуды.
– Она ни разу не пела в хоре, а я болен, – старается Саул опередить Иоанну.
