Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов
Горчаков очнулся от мыслей, зачерпнул котелок и пристроил на горящие сучки.
— Я хотел попросить у вас извинения, Георгий Николаевич! — сказал Белов негромко, но твердо.
— Ну что вы, Сан Саныч! Это я виноват, старый уже для охоты...
— Нет, это про другое. Я за прошлогодний случай! Вы помните, конечно. Я был тогда неправ... пьяный был. В общем, извините, Георгий Николаевич, если я вас тогда обидел своими словами, — Сан Саныч говорил, а сам видел, как лезет на этого хорошего человека. Становилось так стыдно, что слов уже не было.
— Да бог с вами, Сан Саныч, я и не запомнил... не стоит об этом.
— Нет, я должен сказать, для меня это важно, я много думал над тем своим поведением...
— Сан Саныч, я вас прошу, — Горчаков прижал руку к груди, — вы же славный человек, я это вижу... я давно сижу, привык ко всякому. Ей-богу, люди зэков либо жалеют, либо боятся...
— Я не боялся!
— Да-да... ваши чувства были сложнее... — спохватился Горчаков.
— Да, они были трудные, я потом много думал... мне непросто сейчас извиняться... Даже... — Белов замялся. — Ну, в общем, это все непросто, но тогда я вел себя погано! Я это должен был сказать. Это не касается моего отношения к Сталину.
Оба молчали, глядя в огонь.
— Тут вы правы, Сан Саныч, я не смогу разделить ваших чувств. Не обижайтесь, у меня за плечами моя жизнь, — Горчаков отмахнулся от гудящих комаров. — Я, кстати, видел его близко. Сталин вручал мне премию ВСНХ за норильские месторождения, это было в двадцать девятом году. Тогда он был просто одним из руководителей государства... можно сказать, одним из нас, в те годы мы еще верили в равенство и братство, рвались строить страну. Я его хорошо запомнил — маленький, меня прямо поразило, какой маленький, и маленькие же, черные... недоверчивые глазки. И еще рябой, очень рябой... Ничего, что я это рассказываю? Если вам неприятно, я не буду.
— Вы говорите, что рвались строить... — Сан Саныч не закончил фразу и напряженно замолчал.
— Ну да, мы горели, мне кажется, намного ярче, чем вы сейчас. Нам ничего не надо было, только работать, строить... это был единый, главный порыв. Были, конечно, и такие, кто понимал, что происходит, но в моей, например, семье считалось, что все это неизбежные перекосы. После таких масштабных изменений жизни иначе и быть не могло и скоро пройдет.
— Значит, вы шли за Лениным. Конечно, Ленин важнее для революции, я думал об этом, но... я вырос при Сталине, мы всю войну провели с его именем! Он для меня победитель, и то, что он наш вождь, это справедливо! Это не может быть по-другому!
Горчаков молчал нахмурившись. Потом поднял глаза на Белова:
— Я сидел в тюрьме со старыми партийцами. Это были чудесные, по-настоящему замечательные люди. Они работали и с Лениным, и со Сталиным. Хорошо знали их лично... — Горчаков напряженно замолчал. Теперь в его лице появилось тяжелое упрямство. — Сан Саныч, боюсь мы не поймем друг друга.
— А за что вас посадили?
— Вы хотите знать приговор суда?
Сан Саныч молчал, не понимая.
— На суде меня назвали членом фашистской террористической организации и обвинили во вредительской деятельности по сокрытию месторождений полезных ископаемых, — Горчаков внимательно смотрел на Сан Саныча. — Все обвинение держалось на показаниях одного человека, мы с ним даже не были знакомы. Он оговорил многих, на очной ставке ни говорить, ни стоять не мог, только кивал, его всего трясло — страшное было зрелище. Собственно, суда и не было. Несколько непонятных людей за час решили судьбу шестнадцати человек. Суд надо мной занял меньше десяти минут. Я им был не интересен, будь их воля, они не задали бы мне ни одного вопроса, а решили бы все за две минуты — сколько нужно времени, чтобы поставить подписи на нескольких бумажках?! Мне дали десять лет, а девять человек из шестнадцати были расстреляны. Эти непонятные люди за десять минут решили, что их надо расстрелять! — Горчаков замолчал, глядя в огонь. — Расстрелянные ничем не отличались от приговоренных к срокам, я не знаю, почему убили именно их... по алфавиту? Или по лицам, просто их лица не понравились, и их убили.
— У меня товарища год назад арестовали. Я ходил к нашему особисту, он ничего не сказал, вообще не стал разговаривать. Что все это может значить?
Горчаков неторопливо покуривал.
— Год следствия — это похоже на «пятьдесят восьмую»... Вы уверены, что он еще не осужден?
— Не знаю, от него нет вестей. А у вас следствие долго шло?
— Пять месяцев. Здесь нет никаких закономерностей, некоторых быстро пропускали, а бывало и по два года сидели. Надо искать знакомых в органах. Иногда это помогает, но можно и нарваться.
— А выпустить могут? Просто выпустить?
— После года вряд ли... хотя и так бывало.
Сан Саныч надолго замолчал, Горчаков подбросил еще дров. Короткая ночь кончалась, едва заметно забрезжил рассвет.
— Что мне его отцу сказать? Он бакенщик, тут недалеко. Трое детей маленьких...
Горчаков смотрел непроницаемо, ничего не было во взгляде.
— Меня это больше всего бесит! — Сан Саныч сломал сучок в руках. — Если виноват — скажите в чем! Пусть все знают! Почему ничего не говорят? Что за тайна?
— Давненько я не обсуждал работу органов.
— Да? — удивился Белов. — А у вас об этом не говорят?
— В лагере — нет. В тюрьме дела друг друга разбирают. Там люди еще верят в справедливость. А в лагере все такие же, как и ты, все всё уже поняли.
Сан Саныч его не слушал, думал о чем-то напряженно, повернулся:
— Если ты не виноват и говоришь следователю правду... ее же можно проверить?!
Горчаков с удивлением, а скорее с сожалением смотрел на Сан Саныча.
— Я боюсь, не смогу этого объяснить, — он поскреб щетину. — Там нет никакой справедливости и никого не интересует правда.
— Но почему вы так говорите? — нахмурился Белов. — Так не может быть, зачем же следствие?
— Послушайте, Сан Саныч, меня обвинили, что я фашист и скрыл месторождения. Ну какая
