Спираль - Ирина Шишковская
Через день-два Просов объявил, что добыл наконец себе место в немецком штабном вагоне и отбывает со дня на день на нем в Варшаву, а оттуда уже чем угодно через Берлин доберется в Ниццу к отцу: «Так что, господа офицеры, завтра – прощальный банкет, будем кутить весь день».
И действительно, он устроил настоящий, в старых офицерских традициях кутеж, а потому уже к обеду был в стельку пьян, раздаривал шубы и царские ассигнации, весело крича, что ни то, ни другое ему в Ницце ни к чему. Перед поездкой к девицам он подошел на гнущихся уже ногах и слегка заплетающимся языком жарко и громко зашептал Алексею:
– Вижу, дорогуша, что ты тут самый трезвый, боюсь, потеряю, подержи у себя, – и отдал Алексею сложенную вчетверо плотную бумагу, – это самое ценное теперь. Пропуск в вагон, – и подмигнул.
Алексей к девицам не поехал, побрезговал. Ходил на улицу Бассейну договариваться о комнате, а перед этим в штаб хлопотать о деньгах, вернулся под вечер, собрал вещи, но решил дождаться кутежников, чтобы попрощаться с Просовом и отдать пропуск. Никто не вернулся. А позже прибежала прислуга, вся в слезах, причитая: «Дмитрий Прокопович помер». Возвращаясь из Яра, Просов выпал из пролетки и расшибся насмерть.
Алексей развернул листок. По-немецки там было написано, что разрешается подателю сего письма отбыть вместе с штабным поездом завтра в десять утра по местному времени в количестве одной особы.
Алексей переночевал на стульях в гостиной, не раздеваясь, и ушел засветло, ничего не сказав прислуге, а может, девки этой уже не было в квартире, потому что всю ночь он слышал, как хлопала дверь черного хода и позвякивало столовое серебро.
Ноги сами понесли Иваницкого на вокзал. В голове у него созрел какой-то глупый план, что найдет он сейчас этот самый поезд и вернет пропуск Просова и все объяснит, чтобы не ждали, потому что никуда не поедет сын сахарозаводчика.
Но когда ему наконец-то удалось разыскать этот черный, короткий, в несколько вагонов состав с уже прицепленным паровозом и словить буквально за ремень какого-то лейтенанта в немецкой форме, этот самый паровоз дал гудок, а лейтенант выхватил у Алексея пропуск, быстро пробежал его глазами и буквально втолкнул его в двери, которые тут же закрыл. Поезд тронулся.
Сама жизнь или глупый бог толкнули его и потащили, как вели по жизни последние два года. Алексей перестал сопротивляться и только подумал: «Это судьба».
Глава четвертая. 1945 год
Георгий Лемехов попал в РОА не случайно. Он понимал, что ничего путного из этого уже не получится, но как выйти по-другому из сложившийся ситуации еще не придумал. Повоевать хотя бы не успел. Их все переформировывали, меняли дислокацию, водили туда-сюда, как козла на веревочке. Сорок пятый год начался плохо, а позже стало понятно, что закончится еще хуже. В апреле он попал к своим нынешним побратимам – простым ребятам, станичникам, большинство из которых пошло воевать добровольно, с охотой, потому что знали, что ущемила их Советская власть, не знали в чем, но знали, что ущемила. Они другой жизни то и не знали, кроме как при Советах, были в основном 20-22 годов рождения, пионерами даже побывали, а пришли немцы на Дон и Кубань, и они все как один помчались под знамена к генералу Краснову. Говорить с ними ему особо было не о чем, вот Георгий и помалкивал.
Шли на Прагу, попали в окружение, а потом пригнали их сюда, в Лиенц, разоружили, офицеров сразу отделили, и все эти станичники как-то стали уже и не враги Советской власти, ждали составы, которые повезут их домой, на Дон и Кубань или в Аргентину, а пока жгли костры, держались походной жизни, слушались старших. Все разом присмирели. У них в отряде за главного был Батя, как его называли казаки, мужик лет пятидесяти в звании рядового, но был уважаем, многие если не знали его до войны лично, то слыхали о нем: серьезный человек, мог и ударить под одобрительный гул толпы. Лемехов Батю не боялся, но сторонился, больше думал о том, что же дальше делать. Он составов не ждал и ехать никуда не собирался.
Когда Лемехов служил в Абвере, готовя диверсантов, то большое значение всегда придавал наблюдению, этому и учил курсантов в разведшколе. «Будьте внимательны к мелочам, ибо мелочей не существует», – говорил он им. В разведшколе ходили легенды о том, как были разоблачены их разведчики, потому что ответственные за операции люди допустили досадные промахи, например, кальсоны были одеты на агента вроде как советские и по всем правилам сшитые, а вместо завязок любящий порядок немец-портной пришил пуговки, и все, пропал человек, замордован где-то на Лубянке, хорошо, если не выдал своих под пытками. Вот и сейчас он сидел поодаль от станичников, смотрел по сторонам внимательно, обдумывал план побега.
Лемехов уехал из России подростком, прежнюю жизнь уже не помнил, а новую не застал, но читал газеты, слушал радио и много говорил с перебежчиками. Конечно, все это было не то, вот бы съездить и одним глазком взглянуть на нынешнюю Россию. И такой случай ему однажды представился. Готовилась заброска агентов, Лемехов работал по своему профилю, по разработанной им методике, сам погрузился полностью в операцию, жил этим. И тут вдруг заболел один из будущих диверсантов, а лететь должна была вся группа, иначе смысла нет, ведь у каждого своя роль. Думали уже отложить полет до выздоровления, но Лемехов предложил начальству, что полетит он, заодно освежит свои знания, да и методику проверит. Начальство, конечно, поначалу было против, но Лемехов всех убедил.
Их сбросили далеко за линией фронта. Риска никого не было, потому что, учитывая их задание, рисковать было нельзя. У Лемехова были хорошие надежные документы, в которых аккуратно поправили всего две цифры. Исправили 1885 на 1905. Хозяин документов – Георгий Лемехов умер одиноким в туберкулезном санатории в Альпах еще в 1923 году. Документы остались в архиве, никто их так и не затребовал, потом все такие архивы сильно пригодились Абверу для своих агентов. Все прошло на «отлично», вот только Лемехов в отличии от остальных заброшенных должен был вернуться в Германию, потому и прибился к этим чертям с лампасами и чубами.
Когда новый Лемехов пошел работать на разведку, он уже давно решил для себя, что нет ничего такого, что бы он ни стал делать,
