Джейн Харрис - Гиллеспи и я
— Нет, сэр, — сдержанно сказала я. — Не слышала о таком.
Отчим вздернул губу и неодобрительно скривился: по его меркам я, как представитель современного мира, не выдерживала никакой критики. Меня тут же охватили стыд и тревога. В детстве я изучала все о калейдоскопах, чтобы угодить отчиму. Как жаль, что сейчас я не разбираюсь в пылесосах.
Наконец принесли чай. Рэмзи сел, вытянувшись в струнку и настороженно глядя на дверь. Вскоре я поняла причину его беспокойства. У престарелой экономки сильно тряслись руки, и процесс сервировки стола в тесной комнатушке был полон опасностей, особенно когда речь шла о кипятке. Старушка дрожала, позвякивая фарфором, брызги воды и молока летели на поднос, и отчим замер, словно тигр перед броском, готовясь в любой момент прийти на помощь. Как только экономка ушла, я снова заговорила о Неде.
— Быть может, вы видели его картину на Выставке. Вы ведь были на Выставке?
— Вот еще, — отмахнулся отчим. — Там сплошные аттракционы и лотки со сладостями.
— Вообще-то, сэр, не только. Давайте как-нибудь сходим вместе. Некоторые здания очень любопытны — а всевозможные машины! Не говоря уж о технических новинках. Там продается умный чайник, который сам наливает чай. — На лице отчима мелькнул интерес. — И заодно я покажу вам картину Неда, хотя на Выставку попала не лучшая его работа.
Отчим пристально взглянул на меня.
— Ты что, захомутала этого художника?
— За… простите, не поняла.
— Ты выходишь за него замуж? И потому трещишь о нем без умолку?
Я рассмеялась.
— Вовсе нет, сэр, его фамилия Гиллеспи, он женат. Просто я считаю его исключительно талантливым.
Вполне в духе отчима представлять брак в виде хомута, надетого женщиной на мужскую шею. Конечно, Рэмзи был предан маме, по крайней мере, до того как они разъехались, но в целом всегда оставался невысокого мнения о женском поле. Вот уж кто никогда не стал бы поддерживать суфражисток. Правда, он погиб задолго до того, как зародилось это движение, при взрыве очередного приобретения — незапатентованной душевой, работавшей от газового двигателя.
— Сэр, почему бы вам не погостить в Глазго на следующей неделе? Мы бы прекрасно провели время на Выставке. Я приглашу мистера Гиллеспи с женой. Или мне лучше в следующий раз навестить вас вместе с ним? — Заметив встревоженный взгляд Рэмзи, я торопливо добавила: — Пожалуй, нет, лучше, если вы сами приедете. Еще чаю?
Он слабо кивнул.
— Скажите, сэр, а среди ваших друзей случайно нет коллекционеров или галеристов?
— Друзей, — с горечью повторил Рэмзи и легонько толкнул сахарницу. Пожалуй, он стал еще большим затворником, чем раньше.
Не зная, что еще сказать, я улыбнулась и заглянула из кабинета в соседнюю проходную комнату.
— У вас чудесный дом, сэр. Наверное, было бы неплохо повесить что-нибудь на стены — например, пару картин.
— Гм. — Отчим наклонился и хитро посмотрел на меня. — Ты намекаешь на этого своего Гиллеспи?
— О, это было бы чудесно. Он пока еще не очень известен, но не уступает более именитым художникам, например Гутри или Уолтону. — На лице Рэмзи не дрогнул ни один мускул — видимо, он даже не слыхал этих имен. — Если мы назначим с вами встречу в Глазго, — добавила я, — я могла бы показать вам его работы…
— Ну ладно, посмотрим. — Он поднес к свету мутный негатив и вгляделся. — Туман в гостиной. Никакого толка.
* * *Купит ли отчим картину Гиллеспи или порекомендует его знакомым, оставалось неясным. Тем не менее перед моим отъездом Рэмзи сделал неожиданное предложение: заказать мой портрет для своей гостиной. Разумеется, я обрадовалась и была польщена, но, признаюсь, поначалу идея меня немного смутила. Во-первых, в позировании для портрета есть некоторое тщеславие. Кроме того, даже в юности я не питала иллюзий по поводу своей внешности и уж точно не обладала красотой, которую приятно рассматривать долго и на близком расстоянии. Тем не менее за подобные заказы обычно хорошо платят, и я решила предложить его Неду Гиллеспи в надежде принести ему финансовую выгоду. Из-за портрета мне пришлось бы задержаться в Глазго, но я согласна была продлить путешествие на несколько месяцев — ничто не торопило меня в Лондон.
* * *На следующий день, как и было условлено, я пришла на Стэнли-стрит посмотреть картины Неда. Дверь открыла девушка в домашних туфлях и переднике — по всей видимости, Кристина, горничная Гиллеспи. В прошлый раз я заподозрила, что Энни, поясняя, будто отпустила служанку, пыталась скрыть «благородную бедность» семьи, однако теперь я видела девушку воочию: голубоглазую, с темными ресницами, обладающую дерзкой, самоуверенной красотой. Несмотря на отсутствие лоска, выглядела она вполне смышленой.
Кристина повела меня вверх по лестнице. В доходных домах редко строят мансарды, но архитектура Стэнли-стрит имела свои особенности. Например, в каждой квартире была своя уборная — немыслимая роскошь по тем временам, а жителям последних этажей, в том числе и Гиллеспи, полагалась мансарда. Семейству Неда дополнительное пространство пришлось как нельзя более кстати. Помимо трех спален (для Сибил, Роуз и Кристины) туда поместились бельевой шкаф и мастерская художника, куда я и направлялась в тот день: узкая темная каморка с единственным слуховым окном. Войдя внутрь, я немедленно узнала мастерскую, изображенную на картине в галерее Гровенор.
К моему удивлению и некоторому разочарованию, в тот день я оказалась не единственной гостьей. У Неда сидел его друг Уолтер Педен, который «совершенно случайно» захватил свой альбом. Шотландец по крови, Педен родился в Лондоне и изучал классическую живопись в Кембридже; там он освоил английский выговор и особую манеру держаться. В любом обществе он считал себя умнее всех, кичился своей ученостью и носил ее гордо, как знамя. Увы, он путал ум с педантичностью. Этот лысеющий косолапый очкарик казался еще надменнее из-за привычки щуриться во время разговора, как будто опасаясь замарать глаза о собеседника. Педен был настолько неуклюж в общении, что не мог стоять лицом к лицу и всегда располагался под странным углом к собеседнику. Порой он внезапно начинал приплясывать, как туземец, самодовольно ухмыляясь себе под нос. В целом Педен избрал трагическое амплуа, но, видимо, «счастливый танец» был для него способом противостоять миру и показать, что в глубине души он вполне весел и жизнерадостен.
Вне всякого сомнения, Нед пригласил Педена, предполагая, что меня могут заинтересовать его картины. Только я поставила на пол корзину, как Нед, со свойственной ему щедростью, предложил сначала просмотреть альбом Уолтера. Отдельные работы Педена я уже видела на выставке, и они не вызвали у меня особенного восторга. Тем не менее, не желая перечить хозяину, я радостно согласилась и была вознаграждена довольным взглядом Неда.
— Картины Уолтера блестящи, — сказал он. — Без преувеличения я бы назвал его одним из наших лучших художников.
Разумеется, Педен и не думал возражать. Достав стопку акварелей, он принялся метать на стол по листку — небрежно, как будто не дорожил своей работой. Картины были написаны вполне профессионально, однако, как я и ожидала, в основном он изображал животных и птиц: коров, овец, уток, котят в корзинке, пони, голубей, детей со щенками и так далее. Конечно, кто-то должен рисовать домашний скот и тому подобное, но меня эта тема не слишком занимала. Мне стоило немалых усилий не отвернуться к полотнам Неда, расставленным у стен в дальнем углу. Несмотря на распахнутое настежь окошко в потолке, в каморке стоял спертый воздух. Освещение едва ли годилось для мастерской: окно было обращено скорее на север, чем на запад, и пропускало редкие тусклые лучи солнца. Скошенный потолок местами почти упирался в пол, и человеку обычного роста негде было развернуться. Наверняка Нед не раз врезался во что-нибудь головой.
— Пситтакус эритакус эритакус[2], — объявил Педен, швыряя на стол акварель с серым попугаем. — Исключительно умные птицы, родом из Африки, и — уверен, вы знаете, мисс Бакстер, — воспетые древними греками и римлянами за способность разговаривать, порой целыми фразами.
— Знаю, — кивнула я. — Скажите, пожалуйста, а о чем вам поведала эта великолепная птица?
— Вообще-то она молчала.
— Не проронила ни слова?
— Нет — владелец недавно сделал из нее чучело.
В знак того, что он ничуть не смущен неловким признанием, Педен заплясал на месте, жмурясь и упоенно улыбаясь.
— Невероятно! — воскликнула я. — В таком случае, сэр, позвольте вас поздравить — вы виртуозно вернули птицу к жизни. Если не ошибаюсь, благодаря вашей кисти у нее даже глаза заблестели.
Я улыбнулась Неду. Он радостно кивнул в ответ и указал на остальные акварели на столе.
