Карел Шульц - Камень и боль
Леонардо да Винчи! Жалко его. Учтивый, услужливый, разумный молодой человек, говорун малость и выдумывает всякие чудные изобретения насчет перенесения церквей, поднятия мостов да изменения речных русл, но он — из хорошей семьи нотариусов и, конечно, покопавшись в запутанных деловых бумагах такого монастыря, как Санта-Аннунциата, например, быстро отрезвел бы. Сомнительная честь — быть художником! Хотя правитель Лоренцо Медичи год тому назад купил у Верроккьо для дворца Синьории статую Давида и натурщиком был как раз Леонардо, но Буонарроти при мысли об этом даже вздрогнул. Подумать страшно! Если б кто-нибудь из его сыновей встал вдруг в Палаццо-Веккьо так вот нагишом, в том славном Палаццо-Веккьо, куда он, Буонарроти Симони, входил только под громкие фанфары труб — в качестве члена Совета двенадцати…
КАРДИНАЛ РАФАЭЛЬ РИАРИО БЛАГОВЕСТВУЕТ ЕВАНГЕЛИЕ
Кардинал Рафаэль Риарио, в тяжелом богослужебном облачении и побледневший от холода ризницы, уже готов. Ему еще нет двадцати, но он кажется старше в расшитой жемчугом золотой ризе. Не молодит и полумрак ризницы, слабо рассеиваемый окнами и светом свечей. Возле него стоит, тоже уже облаченный, каноник Антонио Маффеи, очень тучный, так как пребенда у него доходная, а слабость человеческая часто впадает в искушения, и каноник Маффеи, охотно уповающий на милосердие божье, иной раз до того подвержен этим искушениям, что о некоторых его проделках добрые кумушки целого квартала задавались вопросом, выдуманы они быстрым на выдумки мессером Боккаччо или были на самом деле. Тучной плоти трудно бороться с искушениями, все дело в этом. Теперь он стоит совсем рядом с кардиналом и что-то почтительно ему нашептывает, слегка пришепетывая — не то от холода в помещении, не то оттого, что прикрыл рот мясистой рукой. Молодой кардинал как будто не слышит. Он не сводит глаз с большого, сильно позолоченного предмета, лежащего перед ним на мраморном столе. Свет свечей играет на этом золотом шаре, но как бы разверзая его выпуклую поверхность. Это предмет священный, но внезапно вокруг него распространился какой-то запах жженого, чего-то нечистого, мутного, и отверстие полно предательства. Кардинал не может оторвать от него взгляд, и взгляд этот — не ласкающий, а скорее испуганный, неуверенный.
Это кадильница.
Когда ее подадут ему, он окадит алтарь, — и он уже заранее чувствует слабый аромат фимиама. А потом ее возьмут у него и унесут, и с ней двинется процессия свечей. Это будет торжественная месса, кардинальская месса. А потом… Потом ее вынесут к Евангелию.
Каноник Антонио Маффеи посвящен во все.
Золотая и тяжелая, лежит она здесь, как звезда, упавшая на мрамор. С которого круга небес? Стоял архангел направо от алтаря божьего с кадильницей в руке… Stetit Angelus juxta aram templi, habens thuribulum aureum in manu sua. Вот она лежит, холодная, чужая, и все благовония, которые она отдала когда-либо во славу божью, должны бы лежать с ней, досыта пропитать ее металл и слиться с дымом свежих благоуханных зерен, чтобы густое облако благовонного дыма восходило ровно, торжественно, а не ползло по земле, под край алтарной доски… Золотая, холодная, чужая. После каждения алтаря сам он встанет прямо, и дьякон, каноник Маффеи, окадит его, в облаках каждения будет стоять священнослужитель, который словом своим и несказанной мощью, какой и ангелам не дано, совершит настоящее чудо, пресуществит хлеб и вино в Тело и Кровь, будет держать в этих руках то самое тело Спасителя, которое, измученное и истерзанное, висело на кресте, которое скорбящая мать покоила на коленях своих, и в этих руках поднимет чашу, полную крови Спасителя, пролитой за вины и грехи наши… Но прежде чем совершится это, будет благовествуемо Евангелие.
В углу помещения шевелились безмолвные, беззвучные тени, и они тоже белые. Это воспитанники Теологического института, и между ними сияет золото ризы каноника Симони, иподьякона. Все готово! Кадильница и люди. А он все чего-то ждет. Тут каноник Маффеи повышает голос, так как ему ясно, что кардинал не понял. А новость очень важная. Антонио Маффеи недовольно поглядел на побледневшее юношеское лицо, и в пришепетывающем голосе его звучит нетерпенье. Видно, для торжества церкви следовало бы выбрать более опытного кардинала, цельного сердцем и духом, а не этого юнца с отсутствующим взглядом и скупыми на обещанья и приветы устами. Чтобы пробудить юношу, погруженного в размышления, он усиливает свое шипенье и сразу выкладывает новость, уже без восторга. Джулиано Медичи тоже пришел. Не оставил брата. Значит, в западне — оба.
Только услышав имена врагов, обратил кардинал Рафаэль Риарио лицо свое к говорящему, и не было заметно, чтоб это сообщение особенно его удивило. Каноника Маффеи, от которого не укрылось замешательство архиепископа Сальвиати, такая безучастность озаботила и явно огорчила. Разве молодой кардинал не обратил внимания, что сперва пришел один Лоренцо Медичи и что архиепископ Сальвиати долго со злобой кусал себе губы, не зная, что делать? Священнослужитель из Пизы, чья твердая рука до сих пор гнула все по желанию его святости, вдруг заколебался, хоть и был осенен архисвятительским благословением. Вышла осечка, дело оказалось не таким легким, как они предполагали. Кондотьер Джован Баттиста де Монтесекко, которому было вверено военное руководство, пренебрег вечным спасением и предал интересы святого отца и церкви, тайно покинув ночью службу папы. Старику Якопо де Пацци, кажется, дай бог управиться со своими людьми, а ему еще наскоро передали командование над папскими солдатами. Он расставил их, будто для битвы в поле, в то время как Монтесекко заботливо отобрал одних только опытных в уличных боях. Они не верят в него. Посмеиваются над ним, когда он проезжает между их рядов в своем старинном панцире. Отчего святой отец не захотел, чтоб я взял с собой Малатесту, который сидит без дела в Остии? Роберто Малатеста, сумевший обнажить кинжал против своего родного отца Сиджисмондо, никогда не отказался бы присутствовать на кардинальской мессе. Джован Баттиста де Монтесекко сбежал, старик Якопо явно для своей задачи не подходит, а Пацци слишком экзальтированны, им недостает расчета и осмотрительности, всегда столь потребных при осуществлении папских замыслов. Обнажить кинжалы… Это уже последнее слово в игре, это сумеет каждый наемный убийца за несколько золотых скуди. Гораздо важней всегда подготовка и вступление. А Джулиано Медичи не пришел! Тернист путь к кардинальской шапке, а Пизанская епархия — бедная. Нет денег на покупку кардинальского звания. Но если Папскому государству будет отдана в подчинение вся Италия, если будут уничтожены все Медичи, речь пойдет уже не только о кардинальской шапке. Что же, разве Родриго Борджа собирается и дальше занимать место кардинала-канцлера? Он? Испанец? В эту минуту уныния поддержал опять Франческо Пацци. Как этот юноша умеет ненавидеть! И как раз Джулиано он ненавидит больше, чем Лоренцо, да, Джулиано, — что-то такое поговаривают о прекрасной Примавере Ручеллаи, в Пизе узнаешь многое, и сколько уже раз чисто личное, человеческое побуждение сочеталось с великим делом божьим! Франческо не растерялся. Он потащил своего друга Джакомо Пацци, обнимая его, целуя и заклиная их взаимной любовью, в эту ризницу, хотя в Пизе говорят, что Пьер Паоло Босколи имеет на него больше влияния. Но тот послушался. И таким образом Джакомо Пацци, колеблемый во все стороны своим неверием, с сердцем, разорванным и терзаемым змеиными зубами заблуждения, не верящий в вочеловеченье Христа, был поспешно послан к Джулиано Медичи — с наказом привести его в храм. Отказавший брату уступил врагу. Лоренцовы настояния и любовь его ничего не могли сделать, а несколько нерешительных слов Джакомо-неверного достигли цели. Потому что Джулиано сказал:
— Если бы ко мне пришел кто-нибудь из твоих, которые были у ранней мессы, я бы не пошел. Усердные молитвы их мне подозрительны. И как они молились! Но раз пришел ты, неверующий и не присутствовавший на мессе, у меня есть порука и я пойду.
Он пришел. В западне — оба.
Каноник Маффеи толстой рукой довольно погладил свою щеку. Молодой кардинал, видно, ничего не знает. Голос каноника больше не шипит, он теперь вкрадчиво-сладок и назойлив.
— Не надо бы забывать о Джакомо Пацци; это несчастный, соблазненный юноша, но мудрое пастырское слово, наверно, может избавить его от терзаний. Он ведь неплохой и в глубине бедной души своей взыскует правды божьей. Будем помнить о Джакомо Пацци!
Кардинал молчит. А каноник Маффеи продолжает:
— Одно слово истины спасло бы его, а главное — пример веры. — Тут ему показалось, что он сказал лишнее, и он поспешно прибавляет: — Я имею в виду пример святых. Возьму его сам под свою опеку. С ним нужно обращаться, как с тяжелобольным. Это человек, измученный своим неверием. Он ждет, ждет, я знаю. Какого-нибудь чуда, чего-нибудь такого, что просветило и изменило бы его. Он знает, что должен во что-то верить. Он хотел бы верить в бога. Будем помнить о Джакомо Пацци!
