Юзеф Крашевский - Калиш (Погробовец)
Смехом разразилась Мина. Крывиха в испуге ломала руки, но немки в окошке уже не было.
В замке Люкерду усадили рядом с мужем, а старый Болеслав хозяйничал, радостный и веселый, как никогда, поминутно обнимая племянника.
Не нравилось ему, что у молодого супруга был такой вид, словно ему скверно живется. Не мог слова от него добиться, смотрел ему в глаза, сердился. Ведь молодая жена редкостная красавица. Чего же ему еще надо?
За столом просидели долго, а потом, согласно немецкому обычаю, начались танцы. Люкерда отнекивалась и только раз дала себя уговорить…
Шла как тень, качаясь… Жаловалась на усталость, вызванную путешествием, и скрылась в свои комнаты, где у порога ждала ее с беспокойством старая няня Орха.
С момента отъезда из Щецина у Орхи не высыхали глаза. Она любила свою барыню, как ребенка, выносила ее на руках, выучила всем песням…
Увидев бледную, сгибающуюся под тяжестью платья и драгоценностей Люкерду, Орха схватила ее в свои сильные объятия и крепко захлопнула двери, чтобы ее деточка смогла отдохнуть одна… только с няней.
Княгиня посмотрела кругом. Все здесь было ей чуждо. Много роскошных и нарядных вещей, но все это, оставшееся после матери Пшемка, дышало затхлым разлагающимся запахом… Пахло мертвечиной в комнатах, долго стоявших запертыми.
Это не были ее веселые комнатки Щецинского замка, откуда она смотрела на широкие воды и зеленые луга.
В окна виднелись высокие серые валы, напоминавшие стены тюрьмы.
Люкерда зажмурилась и — в слезы. Орха обняла ее и прижала к груди.
Молча, обнявшись, стояли обе, но старушка-няня, чувствуя, что княгиня почти валится с ног, стала поспешно снимать драгоценности, цепи, пояс, платье, словом, все, что тяготело на нежной девушке.
— Успокойся, голубка моя! Успокойся! Я затворила двери, не пустим никого!
— Ах этот замок ужасен, как гроб! — застонала Люкерда.
Вероятно, и Орха подумала то же, но промолчала, не желая ухудшать горе княгини.
Усадив ее на постели, стала быстро раздевать свою барыню, когда раздались сильные удары во вторую дверь.
Люкерда испугалась и сильнее задрожала; Орха подбежала к дверям и услыхала женские голоса.
Это был новый штат княгини, явившийся к ней. Во главе шла гофмейстерина, развязная, полная, в лентах и галунах, известная при дворе немка Берта, служившая фрейлиной еще при княгине Елисавете. Бойкая на язык, злобная, ревнивая, жадная и кокетка, несмотря на сорок с лишним лет, смотревшая уверенно, так как пользовалась расположением Пшемка, Берта добивалась входа, требуя доступа к своим обязанностям…
Рассказывали про нее, что она прислуживала князю, помогая скрытно от духовенства и воеводы устраивать любовные интрижки.
Берта уже познакомилась раньше с Миной. Теперь она шла к своей новой госпоже с предубеждением — рассердившись на няню, которая сюда пробралась, — ведя за собой шесть служанок, нарочно подобранных так, чтобы цветущим здоровьем затмить госпожу. Все они глядели дико и вызывающе.
Орха хотела было не впускать их, но самовольная Берта навалилась на двери и силой вторглась в спальню, сразу начиная громко ссориться.
— Это что? Разве не знаете, что по приказанию князя здесь я старшая? — вскричала она, подбоченясь. — Здесь никто не вправе прислуживать моей княгине, кроме меня и слуг.
— Я — няня ее!
— Она же не ребенок, в няне не нуждается! — засмеялась Бертоха.
У дверей завязался спор; Люкерда, полураздетая, прислушалась и, боясь, что у нее отнимут няню, с плачем подбежала к дверям.
Увидав княгиню, любопытные служанки вытянули шеи, раскрыли глаза, все смеясь и подмигивая… Бертоха стояла, нисколько не испугавшись.
— Я, а не кто-нибудь другой, старшая, чтоб услужить вам! — закричала она.
— Ради Бога, оставьте мне мою няню!.. — ответила со слезами Люкерда. — Мне никого не надо больше… я устала, должна отдохнуть.
— Можете, ваша милость, отдыхать, — дерзко сказала Бертоха; — мы не желаем уступать чужим, это наша обязанность служить вам.
— Она для меня не чужая, вы чужие! — плача, возразила Люкерда. — Уходите, я велю вам…
У нее оборвался голос, а Бертоха перебила.
— Первое приказание для меня моего пана.
Между тем как у дверей шел спор, служанки протискались в комнату; Бертоха также вошла и принялась хозяйничать. Не обращая внимания на княгиню, схватила снятое с нее платье, распоряжалась служанками.
Орха стала успокаивать Люкерду и увела ее к кровати. От ненужных, в сущности, прислужниц нельзя было отказаться. Княгиня плакала, а девушки смеялись и фыркали, толкаясь по комнате. Под видом работы они наливали воду, носили кувшины, обдергивали тяжелые занавески и ковры, прикрывали и раскрывали окна, и все с насмешливыми усмешками.
Перестав спорить, Орха предоставила им свободу, а сама уселась около своей панночки, решив не оставлять ее и сопротивляться хотя бы насильно. Люкерда, сжав судорожно руку, держала ее за платье.
Бертоха ходила кругом, заглядывала и тут, и там, заговаривала, наконец, устав и разозлившись, уселась па скамье, отослав служанок в другую комнату.
Возможно, что усталая и заплаканная Люкерда в конце концов уснула бы, кстати настала и ночь, но крики в замке и угрюмое, угрожающее лицо Бертохи, со взглядом которой она постоянно встречалась, не давали княгине уснуть.
Орха обняла ее и укачивала, словно ребенка, напевая старую колыбельную песенку. Закрыв глаза, бедная девочка думала, что она в замке у дедушки и свободна.
Наконец Бертохе надоело сидеть немой, она передернула плечами, пробормотала что-то вроде проклятия и ушла.
Люкерда раскрыла глаза. А! Опять одни. Она села на кровати, распущенные волосы свешивались на плечи; она отодвинула их рукой, чтоб бросить взгляд на свою темницу.
В комнате было сумрачно, маленькая лампадка перед иконой Божьей Матери, зажженная Бертохой, мерцала ничтожным огоньком, и этот свет отражался на золотых украшениях стен и мебели, словно глазки каких-то существ, шпионящих за княгиней.
По углам было совершенно темно, казалось, там заполнено привидениями… Двигались занавеси, мерцал огонек, все это было как бы миражом жизни, на самом деле отсутствующей.
Бедная изгнанница дрожала и с плачем шептала Орхе, обняв ее за шею:
— Моя ты, моя! Как тут чуждо, как страшно! Я не сумею здесь жить! Не покидай хоть ты меня… Нет у меня никого! Эти служанки напали на меня, как разбойники. Слыхала их хохот? Эта старшая, какие у нее глаза! Она ужалила меня взглядом.
— Голубка моя! — обнимая ее и оглядываясь кругом, не подслушивает ли кто в темноте, шептала Орха. — Успокойся! Такая уж наша судьба. Помнишь девичьи песни, они предсказывали: идти в чужие руки и слушать чужого господина! Это судьба каждой девушки как бедной, так и богатой. Привыкнешь! Твой князь будет ласков и должен тебя полюбить. Улыбнешься и сделаешь из него, что угодно… Всегда страшновато в первые дни… Успокойся, голубка моя! Усни, спи!..
— Не могу! Сердце колотится. Ты не знаешь, — тихо говорила княгиня, — я его очень боюсь. Молод он и красив; но ни я его, ни он меня никогда любить не будем. Чую, словно каменная стена стоит между нами… Взглянет на меня, что угрожает, а улыбнется, так зубами скрежещет…
— А, а! — обнимая ее и лаская, шептала няня. — Так всегда бывает в первые дни! Мужчина кажется ворогом, ну а потом превращается в раба. Только будь с ним веселая, добрая, ласковая, и станет кланяться и слушаться. А если это не поможет, дам ему зелья… и узелок от платья его надо оторвать и носить у себя на груди, на сердце.
— Нет, нет! — протестовала Люкерда. — Не поможет ничто, я уже чувствую… боюсь я его! Когда прикоснусь к его руке, дрожь меня пробирает, сердце перестает биться…
Няня прекратила ее жалобы.
Эти перешептывания, может быть, и продолжались бы, но Бертоха отворила дверь, принесла другую лампадочку. и поставила ее на скамье, а у дверей стала готовить для себя постель. Ей хотелось остаться здесь присматривать, пока не придет князь, но петухи пели, из замка доносились песни, князь Болеслав и воевода хозяйничали, угощая присутствовавших, а куда девался Пшемко, никто не знал. Думали, что он у жены, но его не было у жены.
Как раз в это время пробирался он к воротам, желая выскользнуть со двора, как вдруг встретил Зарембу. Этот стал ему на пути и с прежней фамильярностью спросил:
— Куда это, ваша милость?
Пшемко сверкнул глазами и оттолкнул его. Заремба не уходил.
— Ради Бога, — говорил, — ваше место совсем не здесь за воротами! Люди увидят! Что они скажут, что подумают? И жене, и вам стыдно будет!
Князь еще более рассердился и поднял руку.
— Ты здесь хозяин или я? — закричал. — Ступай прочь! Заремба поклонился ему в ноги.
— Что вы делаете? — начал взволнованно. — Что вы делаете? Разве можно? Люди увидят…
