Борис Изюмский - Дальние снега
— Это брехни, — отмел слухи бородач. — Где ж то видано, чтоб конюхов сын царем сел. Да и не станет ерой полтавский яд сыпать, Расеей торговать.
Верткий сокрушенно вздохнул:
— Видел бы Петр-ампиратор, что деется, — в гробу перевернулся. Бают, любил ево шибко…
— Так любил ворюгу, что лаями лаял, не одну палку, уча, сломал об него. Теперь чады князевы за родителя в ответе… — вставил мужик с лицом в оспинах.
— Ничо, на их век добра фатит, еще будут нас душить… — мрачно сказал бородатый. — Баре дерутся, а у нас хребтины трещат.
* * *Тотчас же вслед опальному поскакал нарочный — гвардии адъютант Дашков, передал в Ижоре Пырскому предписание Верховного тайного совета — у всех в обозе отнять оружие.
За полчаса капитан отобрал ружья и палаши у драгун, а у остальных — пистолеты, шпаги, кортики и, свалив все это на подводу, приказал с его сопроводительным письмом везти назад, в Питербурх.
Меншиков, мрачно глядя на позорное разоружение, вдруг почувствовал, что у него запеклось в горле что-то солено-теплое — хлынула кровь.
Засуетился лекарь. Здесь же соорудили носилки, концами привьючили к двум лошадям, и путь дальше Меншиков продолжал лежа.
На привале он, по настоянию Дарьи, продиктовал Марии письмо к Остерману: «Сиятельнейший барон и превосходительный господин действительный советник и кавалер, мой милостивый благодетель, послано от меня в высокоучрежденный Верховный тайный совет прошение о присылке опытного лекаря — из гортани руда пошла. Уповаю на Вашу милость и любовь… Окажите милосердное заступление… Передайте прошение… Ежели какие в титуле высокоучрежденного тайного совета есть погрешения, я в том покорно прошу не иметь на меня гнева. Вашего сиятельства покорный слуга». Сверху конверта приказал написать: «Поднести не распечатав».
Был это пробный маневр: может, вернут с дороги. Хотя — жди милости от гиен.
Вместо ответа нагнал обоз у высокого верстового столба, возле Клина, мрачный капитан Шушерин с приказом тайного совета: дальше ехать в телегах, отобрать экипажи, ордена-кавалерии детей Меншикова, у Марии обручальный перстень императора и увезти Варвару Арсеньеву.
Мария отнеслась к требованию с полным равнодушием, охотно стягивая перстень, немного окровавила пальчик, посасывая его, протянула перстень чернобровому, с лицом словно высеченным из темного камня, капитану. Суровый Шушерин, глядя на нежное лицо, с легким румянцем, сочувственно подумал: «Порушенная невеста. Могла императрицей быть. Да, похоже, ей это вовсе не надобно».
Сын Меншикова у Шушерина жалости не вызывал. Он, капитан, сколько трубил, чтобы звание это получить! А тринадцатилетний недоносок уже поручик Преображенского полка, действительней камергер. За что те благости?
Шушерин, надвинув треуголку на брови, начал укладывать в баул отнятые кавалерии, портрет государыни для ношения на голубом банте с семью большими и девятью средними алмазами, стал поторапливать Варвару.
Немилость тайного совета к свояченице Меншикова вызвана была тем, что в Питербурхе перехватили писанные ею ходатайства к влиятельным лицам, в том числе к Наталии Алексеевне, с просьбой о заступничестве. Поэтому решили заточить ее в монастырь и там, при ундер-офицере, постричь в неисходности, а игуменье приказать смотреть, чтоб никто ни к ней, ни от нее не ходил и писем она не писала.
У сутуловатой Варвары смуглое лицо, черные волосы, густо-голубые глаза: она язвительна и властна. Если Дарью природа не обделила умом, то Варвара и вовсе была умницей, и Александр Данилович, не однажды советуясь с ней, убеждался в том.
Варвара давно и тайно, про себя боясь хоть чем-нибудь выдать это, любила мужа сестры еще с той поры, когда Алексашка присылал им двум веселые, нежные письма с войны. И теперь самоотверженно пыталась Варвара помочь ему, да попытки эти закончились для нее горько.
Не проронив слезы, Варвара обнялась с сестрой, детьми, легким прикосновением руки попрощалась с Алексашей, продолжавшим лежать в качалке, села в один из отобранных экипажей и исчезла навсегда.
Меншиковым овладевал гнев.
Значит, все его заслуги перед отечеством — псу под хвост! И то, что Петр Великий называл его «дитя моего сердца»? Только хотят добить того, кто под градом пуль и картечи бился на стенах Азова, разгромил корпус генерала Росса и тем решил исход Полтавского сражения. Кто не знал слова «невозможно», а на поле боя, под ядрами, похлопывая себя прутиком по голенищу, сдвинув шляпу набок, цедил: «Не мое».
Он всегда готов был жизнь отдать — лишь бы выполнить поручение Петра. Мчался на тульские заводы, сам для примера ковал трехпудовые полосы, сбивал кумпанства для строительства кораблей, разбираясь в чертежах корабельных частей, был при этом главным строителем… Хлопотал о плотниках, резчиках, лекаре с аптекой, вникал в заготовку леса, камня, наводил порядки в таганрогской гавани. Основал Олонецкую верфь, строил бастионы… Дненощно трудился хребтом своим…
Когда Апраксин прислал из Финляндии письмо, мол, войско его погибает от голода — а царя в это время не было в Питербурхе, — он влетел в Сенат, накричал: «Бездельники нерадивые!» Ему пригрозили арестом, а он ушел, хлопнув дверью, и немедля, своей властью, взял из купеческих магазинов хлеб, отдал собственные запасы, загрузил корабли и отправил в Або. И царь, едва встав после болезни, встретил его за три версты от Питербурха, у Красного кабака, обнимая, говорил благодарно: «Ну как я без тебя?»
Значит, все псу под хвост?!
Редкие, короткие усы над белыми губами Меншикова задрожали. Ничего, он еще выберется из ямы и тогда каждому воздаст по заслугам. Когда-то князь Лыков не уступил ему карету, и за то, после смерти Лыкова, отнял он его поместья. Думаете, до смерти испужался, взопрел?! Ан нет, еще будет реванж, встретимся на узкой стезе.
Или не он начал с двора в селе Семеновском, а ныне — мильенщик? Не он получил фельдмаршальский жезл на поле боя? Не он строил Санкт-Питербурх? И форт Кроншлот? Царь определил для возведения сей твердыни в устье Невы кратчайший срок. Поволокли из Карелии гранит, пилили его на плиты. Порохом взрывали породы, дробили кувалдами камни. На руках чрез болота лесные тащили мортиры и гаубицы. Только коней за зиму пало восемь тысяч, а работных людей и солдат — не счесть. И выстроили цитадель, на обелиске надписав: «Чего не победит Россия мужеством». Или и в том не его старанье? Значит, есть в нем сила. Не сковырнете так запросто, как прыщ на телесах.
Но эти воспоминания не успокоили. Понимал: теперь и силы уже не те, и опоры прежней нет, и едет в неведомое, и не ждать пощады.
Путь в Раненбург
Ввечеру подъезжали они к небольшому селению с зеленой луковкой церкви.
Мужики в лохмотьях, увидя еще издали на бугре обоз и всадников, гадали, навесив ладонь над глазами: кто такие? Каждый постой воинских команд влек реквизиции и грабежи. Ничего хорошего не ждали для себя и сейчас.
— Последних лошадей насильством отымут, — послышались встревоженные голоса.
— Рекрутов заневодят…
— Лянь, не иначе — начальство…
— Подать начнут выламывать…
— Оберут гольем… И так хлеб из коры едим, слезой запиваем…
— Только что в плуги не запрягают… Скоро и лаптей не станет…
Обоз втянулся в село, в его лопуховые заросли, бурьяны запустенья.
Светлейший с семьей расположился на ночевку в самой большой избе старосты, покрытой дранью, конвой — в сараях, слуги — кто где. Только Глафира и Анна остались с дочерьми Меншикова, а дворовый Мартын при князе.
Глафиру, дочь погибшего на охоте крепостного Назарова, светлейший взял из деревни в дворовые еще десятилетней — вместе с матерью Аксиньей. Аксинья вскоре померла, и сирота росла под присмотром дородной Анны — кормилицы детей Меншикова. Росла проворной, работящей, редкостной чистюлей. И красивой. Щеки не надо было бураком натирать, брови сажей мазать. В толстой косе — красная лента девичества.
Научилась замечательно вышивать, плести отменные кружева. Приглянулась Глафира уменьем своим тамбовскому соседу Меншикова Халезову, и он попытался купить ее. Да в цене не сошлись. Меншиков, выслушав пришедшего соседа, согласился уступить девку за двадцать пять рублей. А тот вздумал торговаться, предлагать пятнадцать:
— За такую цену можно породистого мерина купить.
Не любивший торговаться по мелочам, Меншиков рассердился:
— Коли так — пусть тебе мерин вышивает!
Глафира осталась у светлейшего. Вот тут-то и появился у нее луч — и все радугой заиграло — молодой дворовый кузнец Андрейка, о ком молва шла, что принимал он запросто медведя на вилы.
Подался Андрейка в поляки, да был словлен, назад пригнан и порот до полусмерти на конюшне. Ночью пробралась туда Глафира с мокрой холстиной, прикладывала ее к рубцам. Андрейка щекой к руке ее прижался, прошептал:
