Юзеф Крашевский - Два света
При виде всего окружающего Алексей окончательно потерял смелость и молчал. Юлиан, отдыхавший в корчме, и Юлиан — хозяин этого феодального замка, представлялись ему далеко не похожими один на другого. Первый не отталкивал его, последний уже возбуждал в нем какое-то инстинктивное опасение. Бедному шляхтичу нужно было время освоиться с тем, что окружало его, он еще не понимал здешней, новой для него жизни.
Наконец подали чай, принесенный толпой лакеев на огромных серебряных подносах, все приборы поданы были с великолепием и пунктуальностью дома, где несколько веков на все существовали известные правила и предания, даже на способ резания хлеба, поданного завернутым в белую салфетку. Здесь опять непонятный избыток поразил Алексея: столько находилось тут приборов, неизвестных ему по своей цели и употреблению, а между тем необходимых для здешнего дома, столько загадок для человека, понимавшего только самый простой образ жизни! Смешно сказать, но Алексей с изумлением смотрел на бесчисленный подбор белого хлеба, булок, пирожных, кренделей, ножей и ножичков, ложек и ложечек, блюд и блюдечек, маленьких и больших чашек и стаканов, чайников, молочников… так что, по его мнению, всех этих приборов было бы достаточно не для трех, а по крайней мере для двадцати человек. Наконец, когда Юлиан с заботливостью спросил его, в чем он хочет пить чай — в стакане, в большой или маленькой чашке, он рассмеялся и сказал:
— Милый мой! Ты забыл, что говоришь со мною, я пью в том, в чему могу, и не привык к разборчивости. Дай мне, как хочешь, для меня все равно.
Доктор, желая показаться более цивилизованным в сравнении с Дробицким, попросил подать себе… стакан.
— А что будете пить? — с улыбкою прибавил хозяин.
— Что хочешь, милый Юлиан, — отвечал Алексей, — мне ничто не вредит и все вкусно, а потому, что находится на поле сражения, то и неприятель мой.
— Счастливец! — прошептал Юлиан со вздохом.
— Мне, пожалуйста, чаю, — прибавил доктор, не позволяя забыть о себе.
Потом сели за чай, и Алексей с изумлением смотрел на то, как старому товарищу его разогревали кипятком чашки, как принесли яйца всмятку, как наблюдали, чтоб его чай ни минутой дольше не стоял на самоваре… Все это представлялось ему непостижимой роскошью испорченного негою человека. Если бы не было Гребера, может быть, даже Алексей попросил бы друга объяснить некоторые тайны гастрономии, но присутствие постороннего человека удерживало его. Потом Алексей стал рассматривать комнату и в душе дивился пышности, казавшейся на половине мужчины совершенно излишней, даже смешной. Он не завидовал Юлиану, напротив, почти жалел его, потому что видимый избыток и изнеженность считал в некотором роде цепями и неволей.
Было почти десять часов. Разговор между гостями и хозяином как-то не клеился, в комнате было тихо, Алексей сидел, потупя голову. Но вдруг шум и шелест женского платья пробудили его от задумчивости и почти испугали. Он поднял глаза и увидел перед собою самое неожиданное явление — женщину чудной красоты… Мгновенно вскочил он с кресла и стал окаменелый от изумления и восторга. Легко догадаться, что это была Анна, сестра Юлиана, пришедшая с известием о матери. Если бы сходство по чертам лица не обнаруживало родства, то по благородству и поэтичности этой фигуры каждый назвал бы ее царицей здешнего замка…
Анна была одним годом старше брата, но по наружности казалась моложе его, так нежно было выражение ее личика, потому что жизнь с бесчисленными горестями еще не положила своей печати на этом ангельском облике, озаренном ореолом спокойствия.
Черты лица Анны были потомственные Карлинских: глаза черные, нос очень красивый, прямой, маленький, а под ним печально улыбающиеся уста с самым наивным, почти детским выражением. Несколько продолговатый овал лица приводил на память древние мадонны итальянской школы предрафаелевской эпохи, в нем недоставало красок, и только однообразная мраморная бледность покрывала его, но как чудно шла она к лицу! Темные волосы не были, впрочем, черные, а переходили в ореховый цвет, брови и ресницы более резкого колера, густой локон как будто склонял отягченную головку к плечу, а блеск его, подобно старой бронзе, отливал золотом. Подобно Юлиану, и она была существом, которое, казалось, от сильнейшего дуновения ветра могло рассеяться в воздухе, но то, что в брате представлялось слабостью, в сестре составляло прелесть, уподоблявшую ее идеалам поэтов. У этой девушки только не доставало крыльев, чтобы с улыбкой улететь на небо, куда устремлены были ее тоскливые взоры.
Может быть, сиротство, какое испытала Анна в летах, составляющих границу между детством и молодостью, сиротство странное, потому что, имея мать, она никогда не могла на долгое время прижаться к родительскому сердцу, — сообщило ей выражение печали, самоотвержения, безмятежности, спокойствия и покорности, — выражение, более соответствующее существу эфирному, окруженному облаками, едва касающемуся земли своими стопами. Трудно было представить ее веселой, да она и никогда не была такой, но, с другой стороны, ее грусть не выражала земного огорчения с обмираниями, воплями и презрением к жизни, это было нечто похожее на тоску о вечном отечестве, о светлом небе и белых ангелах, это был тип изгнанницы, осужденной на вечное жительство среди чужих и равнодушных людей. В Анне заключалось что-то до такой степени ангельски чистое и возвышенное, что самый безнравственный человек не смел взглянуть на нее с грешной мыслью, ее присутствие проливало свет и теплоту на все окружающее, при ней каждый чувствовал себя лучше, возвышеннее, спокойнее, как будто ангел на светлых крыльях поднял его выше земли.
В самом деле, Анна не только была любима родными и слугами в Карлине, по вообще располагала к себе сердца всех и возбуждала уважение к себе в каждом случайно приблизившемся к ней человеке. Созревшая раньше времени и серьезная, она против своей воли управляла Юлианом, дядьями, всем домом и отрекалась от молодости собственно для обязанностей, исполняемых охотно и с самоотвержением. Не знаю, думала ли она когда-нибудь о себе и о будущем: ее счастье заключалось в счастье других, и если она когда улыбалась весело, то непременно для них, либо с ними.
Остановясь на пороге и, по-видимому, не надеясь найти у брата никого постороннего, кроме доктора, Анна изумилась и как будто сделала шаг назад при виде совершенно незнакомого и столь невзрачного человека, каков был Алексей, хотя он находился в обществе и фамильярно разговаривал с ее братом. Прежде всего ей пришло на мысль, что это может быть другой лекарь, приглашенный Юлианом, потому что она не могла иначе объяснить себе столь раннего визита незнакомца и еще в таком костюме, в каком ни один мужчина не представлялся ей. Алексей одет был совершенно по-дорожному, и несмотря на то, что костюм очень шел ему к лицу, даже, может быть, как сельский хозяин, он еще лучше казался в простой одежде, впрочем, Анна в первую минуту не могла понять этого. Ее озадачила странность этой фигуры, хотя сильной и энергичной, но, на первый взгляд, поражавшей одной грубостью и пренебрежением к наружности. Удивленная, она остановилась на пороге именно в тот момент, когда Дробицкий, смешавшись от мысли, что представляется в столь неприличном виде, вскочил с места и стал, точно вкопанный, не зная, что сталось с ним, а только чувствуя, что какое-то неземное явление стоит перед его изумленным взором.
Юлиан, заметив сестру, или, вернее, угадав ее предчувствием, и доктор, который издали увидел ее, проворно встали с мест своих и побежали к ней навстречу, оставив Алексея одного и в довольно неприятном положении. Впрочем, Карлинский немедленно вспомнил о товарище, шепнул что-то сестре на ухо и представил его.
— Один и, может быть, даже единственный из друзей моих, товарищ по университету… Алексей Дробицкий, милая Ануся!.. Мы обязаны ему искренней благодарностью, потому что он не только сам ездил за паном Гребером, но, полагая, что может быть нам полезен, даже решился вместе с ним приехать к нам в Карлин… Впрочем, мы обязаны сделать ему маленький упрек за то, что, живя от нас в одной миле, он не давал знать о себе.
Анна легко поклонилась и немного покраснела, Алексей проговорил несколько невнятных слов, и немедленно заговорили о полковнице.
— Проснулась мамаша? — спросил Юлиан.
— Как чувствует себя пани полковница?
— Кажется, сегодня ей лучше вчерашнего, но у нее очень болит голова, — отвечала Анна. — Она спрашивала пана Гребера… может быть, мы сейчас пойдем к ней?
— Пойдемте, — подтвердил Юлиан, — а ты, милый Алексей, пока отдохни, возьми какую-нибудь книгу, я скоро ворочусь сюда.
— Благодарю, — проворно сказал Алексей, — как вижу, я более не нужен здесь, поспешу домой, у меня время очень дорого, и каждая минута составляет потерю…
