Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2
В отличие от многих, кузнец Петр, которому в день рождения королевича Бог тоже послал сыночка, имел собственнее жилье и небольшой, в один плуг, надел, который он не обрабатывал.
Отчего? Из каких соображений?
Поле лежал© на перекрестке дорог, в непосредственной близости от торговых лавок, так что топтали его все кому не лень. Все оно было испещрено следами босых ног и башмаков, отпечатками туфель, опанок и копыт. Человек менее термеливый давно бы уж оставил это место, однако кузнец мыслил иначе. Гневался он только для отвода глаз и более, чем о зеленях, пекся о кузнечном ремесле. Гнул подковы, делал зажимы для лучин, ковал крюки и скобы, гвозди и звенья цепей, но, стоило узреть работу более тонкую, он терял всякий покой, пока не удавалось сделать ее самому. Ежели какие вещи получались, то он надевал их на изгородь и, ей-ей, был счастлив, когда какой-нибудь купец нет-нет да и постучит по ним концом своей тросточки. Впоследствии — тогда Петрово полюшко уже невозможно было отличить от дороги — кузнец забил перед своим домишком кол и для удобства ездоков (или их ослов-лошаков) приделал к нему два круга и крепкую веревку-привязь. Так вот и повелось, что перед кузнецким логовом всегда торчали ротозеи. Зеваки заглядывали Петру через плечо и довольно часто вспоминали о той злосчастной истории, которая случилась, когда он покрывал золотом шахматные фигурки.
В тот день, когда по Тынскому торжищу сновали ряженые, кузнец был чрезвычайно весел. Почему бы и нет? Ведь сыночек его так радовался своему появлению на свет, словно родился в колыбели под балдахином, а крик его ну ничем не отличался от крика наследного принца. Раздумывая об этом сходстве, равно как и о совпадении времени, когда оба младенца узрели свет света, Петр уверовал, что королевича и его сына связывают какие-то узы.
«Их судьба, — сказал он себе, — будет одинаково счастлива».
Уповая на прекрасное будущее сына, он зарезал еще одну курицу, раскатал основательно кусок теста, нашинковал его, сварил бульон, заправил и, когда лапша была готова, отнес жене. Нетка была на верху блаженства и на виду у Гавы без всякого стеснения разыгрывала из себя знатную госпожу.
Едва они отужинали и не успели еще отереть рот, как кузнец услышал отчаянный гвалт.
— Ах, прячьте скорее все, что можно! — воскликнула Гавка, прижимая руку к поясу, где у нее были зашиты динарики — серебряные монеты. — Это солдаты самого короля!
— Солдаты? Кой черт их сюда занес? — подивился Петр. — Не лежит у меня душа к этому сброду. Шарят у жидов, однако им и в голову не придет, что пора перестать, коль пришли к добрым христианам.
Пани Нетка, заслышав такие речи, выглянула в окно и в ответ на мужнины слова объявила:
— И вовсе это не вояки, но ты прав, их и впрямь черт сюда занес. Я вижу его, сам лохматый, в зубах хвост, кривляется, скачет, а язык чуть не на грудь высунул. А за чертом смерть волочится и какие-то чудища, я таких отродясь не видывала.
— Это, наверное, обезьяны! — отозвался кузнец. — Мне о них испанские жиды сказывали.
Произнеся это, Петр обнял жену за плечи и легонько подтолкнул ее к двери.
Тут расплакался младенец.
— А что, — спросила кузнечиха, — не показать ли ему ряженых? Ведь их к нам новорожденный королевич посылает!
— И то верно, — согласился отец.
Кузнечиха взяла младенца на руки, и они вышли. Меж тем шествие, о котором шла речь, приблизилось к кузне.
Вино, веселье и вызывающие наряды, не говоря уж о зрителях, что своим смехом подливают масла в огонь, привели в конце концов к тому, что кухарь-фламандец оседлал какого-то челядинца из королевской дворни и пожелал ехать у того на хребтине, вроде как на спине осла. Лицо фламандца налилось кровью, он пыжился, исходил спесью, бил парня кулаками, вонзал ему под ребра большой палец, так что бедный мальчонка едва не валился с ног. Взнузданный парнишка был жалкий простофиля и, наверное, никогда бы не решился сотворить то, что сотворил, если бы у изгороди не появилась кузнечиха. Ее красота, как, разумеется, и все выпитое раньше, ударили парню в голову с такой силой, что он за кушак стянул милейшего фламандца со своей спины и отвесил ему такой страшный пинок, что кухарь рухнул наземь. Внутри у него что-то екнуло. Он ощутил во рту вкус ужина, а вместе с тем — острый прилив злости.
Парнишка меж тем, воздев вверх руки и растопырив губы, тряс обушком и лихо скакал перед прекрасной кузнечихой.
Если человек начнет дурачиться, он часто не соображает, когда ему пора перестать: и стукнуло пареньку в голову — показывая на фламандца пальцем, обозвать его бранным словом.
Грубость?
Наверное, однако кузнечиха об этом даже и не помыслила, расхохотавшись вместе с парнишкой.
Королевский кухарь закрыл было рот ладонью, но, увидев издевательский жест, вскочил на ноги и, раскинув руки, принялся молотить вокрут себя кулаками с такой яростью, что попал и по рукам молодой мамаши.
Тут произошло нечто горькое и непоправимое. Случилось несчастье, которым навсегда был отмечен сынок кузнеца Якоубек, произведенный на свет в столь счастливый час; выпав из материнских объятий, он скатился вниз да так неудачно стукнулся о землю, что вывихнул из тазобедренной ямки правую ножку. Связки меж венцом таза и большой костью ноги ослабели!
Ах, пока карнавальное шествие удалялось, кузнец и Неткина мать Гава бросились на поиски знахаря-заклинателя, который смог бы сделать так, чтобы обе розовые, нежные ножонки снова стали здоровыми, одинаковой длины и удобно расположены для ходьбы — ведь настанет время, когда мальчонке захочется побегать. Но увы, его походка навсегда останется неровной, нетвердой, неуверенной и шаткой!
ТОСКА
Однажды утром, на рассвете, к комнатушке прислуги подошла нянюшка королевича и с силой забарабанила в дверь. Было еще очень рано, однако уже при первом ударе младшая из служанок сбросила с себя покрывало, другая принялась протирать глазки, третья взвизгнула, а четвертая и пятая уже натягивали на себя одежды.
Когда замок открылся, нянюшка королевича вбежала в комнату и, обогнув постели подружек, опустилась возле очага, сдвинув чепец на затылок, и, закрыв лицо руками, запричитала:
— Ах, наш королевич, любимчик, гордость и надёжа матушки, совсем занемог! Какие-то злые духи сжали ему горл©. Дыхание слабеет, личико синеет, губки кривятся, по коже мурашки, а сам дергается. Жизнь еле теплится!
Выговорившись, нянюшка расплакалась еще пуще, а когда и остальные служанки тоже захныкали, она вдруг опомнилась, вытерла глаза и сказала, что не время предаваться печали.
Потом служаночки держали совет и сошлись на том, что следует позвать хозяйку, которой было поручено присматривать за нянюшками, потому как она одна согласно высокому своему положению смела войти в покои королевы. Хотели они поведать ей о своих опасениях и попросить, чтоб она обратилась к священнослужителям, королеве и к самому королю.
Когда это произошло, весть о болезни королевича разнеслась по всему Граду. Король повелел служить мессы о здравии сына. Сам епископ опустился на колени перед алтарем, а монахи к своим каждодневным молитвам присоединили еще молитву особую, и шляхтичи осведомлялись, как чувствует себя больной, а служаночки, вспомнив об этой беде, тут же переставали хихикать.
Так во дворце, полном оживления, громких голосов и примерного порядка, воцарились тишина и смятение. Ощущение было такое, словно пропали ключи от чего-то вроде подполья жизни. Люди проходили мимо друг дружки, отводя взгляды, а заслышав чуть более оживленный говор, тут же предостерегающе прикладывали к губам палец. Так вели себя одни, однако другие, лицемеры и льстецы, равно как и те, кто знает толк в делах искательных, выставляли свою печаль напоказ: женщины ходили нечесаными, а мужчины — уперев локоть в ладонь и запустив персты в шевелюру, стояли истуканами, словно несчастье отшибло у них память и они позабыли все слова.
Вот так, нахмурясь, не двигаясь, склонив голову на сторону, тупо торчал возле своих горшков и фламандец, который в день рождения королевича выбил у кузнечихи Нетки из рук маленького Якуба, ее сына.
Слезы — чистые и нечистые — плохо ладят с толстым брюхом. Так вот, когда кухарь-фламандец исходил слезами посередь кухни, опустив ремень под самое брюхо и застегнув его на самую последнюю дырку, когда этот раскормленный лохматый и лоснившийся от жира боров разводил нюни и жалкая показная слезинка скатывалась на его толстый нос, священник Иоанн обратился к нему и сказал:
— Скажи, любезный, что произошло? Или у тебя в очаге нет тяги и дым валит обратно в кухню? Или ты передержал на огне жаркое и оно подгорело? А может, ты забыл положить соли и тмина?
