Олег Фурсин - Понтий Пилат
Раздался голос Иродиады:
— Гость, подчинись требованиям Великой Матери! Ты не должен прикасаться к телам жриц, это запрещено! Позволь мне подготовить тебя к продолжению таинства?!
Он кивнул головой, не в силах произносить слова, боясь, что сорвётся голос, пересохшее горло отказывалось выдавать звуки, хрипело. Не испытывая никакого стеснения, она не то что бы помогла, она, собственно, почти что сама раздела его. Ласково коснулась рукой груди, живота, подержала в руках член, сорвав мучительный стон с его губ. Оттолкнула его, пресекая попытку обнять себя. Забавно, неприемлемо, глупо, но он подчинился — и ему связали руки, и она решительно и твёрдо уложила его на ложе, закинув за голову его руки. Села, мучительница, в изголовье.
Снова раздались раздражающие, зовущие звуки флейты. Девушки приблизились к нему. Все трое опустились на колени вдоль его распростёртого тела. Он почувствовал прикосновения их маленьких быстрых язычков на шее, груди, животе. Это был ритуал облизывания, один из самых действенных в арсенале жриц. Ощущение было непередаваемым по силе. Больше он не мог сдерживаться. Он хрипел, стонал и рычал. Он ощущал своё извивающееся тело как нечто отдельное от себя, исполненное диким желанием, не ведающее стыда, не скованное разумом или волей. Он не был в эти минуты ни Понтием Пилатом, ни прокуратором Иудеи, ни римским гражданином, словом, никем из тех своих образов, к которым привык. Он опускался всё ниже в своих желаниях, одержимый любовным стремлением неодолимой мощи. А когда он излился, и по ногам хлынул поток горячего семени, и он содрогался и стонал, снова раздался её грудной голос:
— Довольно! Оставьте нас, жертва Богине принесена!
Они остались одни. Он был развязан ею и вытерт с ног до головы, вначале влажной, остро пахнущей губкой, потом насухо, несмотря на его сопротивление. Затем она покинула его на время, распростершись молча рядом, на своем ложе. Невыносимо захотелось спать, и он на какое-то время провалился в сон. Спал Понтий, по-видимому, недолго, но проснулся отдохнувшим и свежим. Мало того, вновь исполненным желаний. Состав, которым она натёрла его, видимо, содержал нечто возбуждающее. Он ощущал неболезненное, но достаточно явственное горение всей поверхности тела. Руки и ноги наливались силой, кровь приливала к тазу, вызывая знакомую, но сегодня, казалось, уже невозможную реакцию.
Он потянулся и привстал, и тут же натолкнулся на её бездонный взгляд. Конечно, она была тут. В черном, до пят, абсолютно прозрачном одеянии, она протягивала к нему руки, она звала его к себе. Она была абсолютно открыта и доступна ему теперь. Нечто вроде обиды почувствовал Понтий. Несколько часов назад он шёл к ней, томясь желанием. Она протащила его, ни о чём не спросив, через ритуалы любви Ашторет. Он был в руках женщин, это они играли им, как игрушкой. Она лишила его момента обладания, и при этом бесстрастно наблюдала за ним в самый интимный момент, на что не имела права, поскольку не отдавалась сама. Это противоречило его привычкам, его пониманию отношений между мужчиной и женщиной. Теперь ему хотелось, чтобы беспомощной и просящей была она.
Иродиада словно шестым чувством угадала его обиду. Легким прыжком преодолев расстояние между ними, она прижалась к нему своим телом, прося и умоляя любви. То, что она говорила и нашёптывала ему, было бесстыдно-прекрасно, и могло бы свести с ума любого мужчину, даже если его бы не опоили и не смазали какой-то восточной дрянью, а его сегодня ещё дразнил целый легион женщин, будь они неладны! И руки её прекрасно знали свое дело, и тело её было телом молодой, цветущей женщины, и она прижималась, притиралась к нему с таким желанием, с такой страстью! Какое-то бешенство овладело Пилатом, в одной связке с желанием. Он набросился на неё, словно на врага, поставил её на колени. Задрал на голову одеяние, и нисколько не заботясь о её желаниях или возможной боли, вошёл в неё. Одной рукой, вцепившись в волосы, он пригибал её голову к ложу, другой грубо мял грудь. Он имел её так, как мечталось с самой первой встречи, когда она подошла к нему и позвала его — вопреки тому, что их разделяло, вопреки врожденной скромности своего пола и важности своего положения. Он наращивал темп, вонзаясь в её плоть всё глубже и глубже, он даже что-то кричал на своей грубой латыни, кажется, что-то вроде: «На тебе, на! Возьми!» Она не сопротивлялась, возможно, ей даже нравилось это, во всяком случае, когда он излился и закричал, услышал и её животные стоны, и почувствовал её содрогания…
Странная это была ночь для него. Они возвращались к ласкам снова и снова, и не могли исчерпать своих сил и желаний. Она взяла его в ту ночь полностью, без остатка, выпила до дна. Он не ощущал себя личностью, имеющей свои задачи в жизни, своё прошлое. Всё это тонуло в её объятиях, уходило даже не в прошлое, а вообще в никуда. Рядом с этой женщиной всё было неважно и ненужно, казалось зыбким, тающим.
И тогда он, Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи, человек, политик, римлянин, он — испугался! Он просто струсил. Он лежал рядом с ней, смотрел на её лицо, приобретшее какую-то детскую беспомощность и грусть во сне, и пугался всё больше и больше. Невозможно было ему забыться до такой степени, потерять прошлое и Его дружбу, ощущение родины, Великого Рима, каким он гордился всю жизнь, и только потому, что он любил женщину, одну из тысяч. Он не хотел слушать этот тихий, нашёптывающий ему на ухо голос сознания, что она не просто женщина, а Женщина, не одна, а единственная из тысяч. Он не собирался стать её рабом, он не собирался посвятить ей остаток своей жизни, да он не мог себе позволить даже ещё одну такую ночь, делающую его таким слабым. Как Банга, сходить с ума от одного только запаха, исходящего от текущей сучки, а что же, если не это, происходит с ним сейчас, когда он вдыхает загадочный, по-восточному пряный, аромат её тела!
Утром, содрогаясь от ненависти к самому себе, проникнутый сожалением о том, что неминуемо её потеряет, он сделал неверный ход. Он обрёк Иоанна на смерть, сам того не желая. Праведник этот был не только частью его игры, он по-своему уважал этого сурового, справедливого аскета, проповедника чистой жизни. Но так уж сложилось, что Пилат приговорил его к смерти. Потому что испугался своей страсти и, отрезая все пути к возвращению, он сказал ей, когда она пригласила его вновь посетить Храм:
— Да простит мне великая царица, но посещение Храма столь часто не входит в обязанности прокуратора Иудеи, и я не любитель повторений, пусть даже таких приятных… Не хотелось бы мне также стать ещё одним твоим любовником, прославляемым Иоанном на всех перекрёстках. Я успел убедиться, что сей праведник весьма прозорлив и мудр, и, во всяком случае в отношении тебя не столь уж не прав, не так ли?
Вот эта фраза и стала началом конца для бедного пустынника Иоанна. Но даже не это иногда вспоминалось прокуратору потом по ночам. Не Иоанн, так Иисус, кто-то должен был сыграть назначенную роль, и сыграет, что бы ни случилось. Почудилось ли ему? Кажется, вначале она вспыхнула от гнева. Но потом, потом, не разглядел ли он боль в её глазах, и сожаление? И если так, то не о них ли она сожалела? Да нет, не может быть, такая распутная, такая жёсткая, такая.
Глава 8. Пилат и Ормус
Необъяснима природа человеческих антипатий или, напротив, симпатий. Найти ряд причин, по которым тот или иной человек нравится или не нравится — достаточно сложно само по себе, хотя при определённом логическом анализе возможно. Но и тщательного суммирования всех причин будет недостаточно для объяснения того чувства, которое испытываешь, глядя на любимое существо или провожая взглядом врага. Это область человеческих эмоций, область интуиции, глубинная, неизведанная территория. Нечто мистическое в человеке, идущее из ушедших веков, тёмное и малопонятное наследие предков. Однако достаточно чётко ощущаемое каждым как невидимая граница перед тем, кто не нравится и уже не будет любим. И как отсутствие всех и всяческих границ между теми, кто любит. Но и здесь возможны колебания, перемены, и самые полярные при этом. Словом, странная это область — область человеческих чувств…
Первая же встреча Понтия Пилата с Ормусом поставила между ними невидимую завесу недоверия и непонимания. И это притом, что Понтий поначалу ощутил явное облегчение. Наконец появился человек, который знает массу религиозных установлений, догм, знаком с религиями всех известных Понтию народов, и неизвестных, наверное, тоже. Он сумеет взять на себя ту часть забот, которая больше всего тяготила прокуратора в силу незнания. Кому, как не жрецу, заниматься религиозной стороной дела, а уж обеспечить ему нужную территорию, людей, подчинить обстоятельства — с этим Пилат разобрался бы сам. Его устраивало подобное разделение труда, да и Ормус не производил впечатления человека, пытающегося взять на себя всё, лишив префекта осознания собственной значимости. Напротив, он сразу обозначил свою территорию, и дал понять прокуратору, что уважает его собственную. Места для ревности и соперничества двух умных людей не оставалось.
