Виктор Сергеев - Унтовое войско
«Ну и лиса, — подивился Ранжуров. — Вот тебе и старый сердечный брат!»
Пурбо Ухнаева и младшего урядника, раненных в стычке с хунхузами, увезли в лазарет в Кяхту. Младший урядник сильно страдал от раны, впадал в беспамятство и его даже пришлось спрашивать, согласен ли он отправиться к русскому лекарю. А вот с Пурбо казаки помучились. Шуму хватило на весь улус. Пурбо ни за что не хотел ехать в лазарет, ссылаясь на то, что у него собака-шаман и что эта собака все знает о своих хозяевах и также знает, что с ними случится в будущем. Как самый настоящий шаман, все угадывает… Он убеждал пятидесятника и, кяхтинского фельдшера, что накануне приезда лазаретной телеги его собака пролаяла всю ночь, хотя никто к юрте не приближался и собаку не пугал и не дразнил. Пурбо уверял, что его ворожея-собака лает только на злых духов и не пускает их в юрту, она знает о приезде худых людей и ей ведомо, в какую сторону надо лаять, чтобы отогнать злых духов. Если верить Пурбо, то его собака всю ночь лаяла, вытянув морду на запад, откуда и прибыла телега с фельдшером.
Рана на руке Ухнаева опухла и гноилась. Фельдшер сказал, что если не ехать в Кяхту, то Ухнаев помрет. Пурбо сидел в углу юрты бледный, с расстегнутым воротом и блуждающим взором. Хозяина никто не узнавал. Лицо его, недавно темно-смуглое, заметно побледнело и осунулось.
Убедившись, что никакие уговоры на Пурбо не влияют, что на всякий совет у него находится свое возражение, Ранжуров рассердился и, сказав: «Любой костоправ самому себе не поможет», велел казакам связать больного и силой увезти в Кяхту.
Маленький и юркий хозяин дома, крича, что пострадал за Джигмита и, что если бы знал, чем тот ему отплатит, то ни за что не отвел бы его от хунхузской стрелы, проявил необычайную прыть и сноровку. Ему удалось вывернуться в тесноте от трех дюжих казаков, сорвать здоровой рукой саблю со стены и выбежать вон из юрты под визг и вопли всей его многочисленной женской родовы.
Обезоружили его на окраине Нарин-Кундуя. Поплакав и поорав вволю, Пурбо затих в телеге, связанный сыромятными ремнями.
Шуба, говорят, не бывает без шва.
Между хоймором и стеной юрты жена Пурбо нашла два туеса с тарасуном тройной перегонки. В одном из туесов осталось тарасуна на самом донышке…
Не прошло и недели после отправки раненых в Кяхту, как из пограничного управления приехал казак с бумагой от начальства. Пограничный комиссар предлагал «пятидесятнику Цонголова казачьего инородческого полка Джигмиту Ранжурову явиться в канцелярию для дачи объяснения за его действия на границе».
После пасхи тихо и дремотно в Кяхте. Город отсыпался, приходил в себя после молебствий, пиршесгва и гульбы. Возле лавок отсиживались приказчики, крестили рот от скуки в ожидании покупателя. Изредка проезжал тарантас на шинах с пехотным офицером, опухшим от гостевых возлияний, и еще долго после того висели над улицей шлейфы пыли. В торговых рядах бил в ноздри устоявшийся запах кожи, дегтя, керосина…
Солдатская команда в белых рубахах вышла из ворот казармы. Голоусый взводный, печатая шаг и косясь на мостки, где выставились с вычерненными бровями городские модницы, лениво приговаривал:
— Ать, два! Ать, два!
У пограничного управления легкий ветерок шевелил сенную труху. Жарко, душно.
Ранжуров взбежал по дощатому крыльцу с точеными балясинами перил, открыл тяжелую скрипучую дверь. Нехотя выгнулся из-за столика в очках и с помятым лицом пожилой, хорунжий с желтушечнымм глазами. Недовольно спросил:
— Что угодно-с, по какому делу?
Пятидесятник протянул бумагу.
— Вы и есть пятидесятник Ранжуров?
— Так точно!
— Вы садитесь, я узнаю, что следует по вашему делу.
Хорунжий, одернув на себе мундир, прошел в кабинет.
В груди у Ранжурова томительно-тягостно: «Чем это все кончится? Вернусь ли домой и когда?».
От пола, покрытого красной краской, от тяжелых желтых штор на окнах, от длинного и узкого футляра часов — один маятник чуть ли не с человека — от всего веяло строгостью и несговорчивостью, давящей недосягаемостью. В коридоре видны еще несколько комнат, там то и дело хлопали двери, и чиновники с папками скорым шагом проходили мимо.
Подошел хорунжий и тронул его за плечо:
— Благоволите идти.
Ранжуров встал со стула, будучи погружен в какой-то нереальный смятенный мир, в котором ничего не разберешь и ничего не найдешь в прежнем виде, ничего не испытаешь из того, чем только что жил; все как-то сдвинулось и сместилось со своих привычных мест. Зыбкое и тревожное чувство заполняло душу, и все тело как бы просило кого-то: «Скорее бы… скорее бы уж тому конец!»
На пятидесятника неприязненно смотрели выцветшие колючие глаза под седыми кустиками бровей. Высокий лоб майора весь собрался в морщинах. Седой ежик волос на голове, и тот выказывал свое неудовольствие.
— Сдать оружие!
Ранжуров отстегнул саблю и подал ее майору.
— У тебя есть что-нибудь в свое оправдание?
— Только одно… Я спасал от голода казаков и их семьи.
Майор поморщился:
— Спасал… от голода. Видите, какое попечительство! Это неслыханно! Дойдет до его превосходительства, узнает министерство иностранных дел, доложат государю. Ты понимаешь, что наколобродил? Вся империя придет в возбуждение, полетят во все концы фельдъегеря, нарочные с эстафетой. Понапишутся приказы, упреждения, циркуляры. Понаедут комиссии, тут тебе всякого рода ревизии: что, да почему, да откуда? Черт знает что!
Майор передохнул, порылся в бумагах.
— Убили манджура. Хотя и хунхуза, а все же… Сами вернулись с двумя ранеными. Накуролесили… Ну, что будет? Наклюнулось дельце…
Пограничный комиссар прошагал от окна к столу Ранжуров стоял и ждал, как распорядится начальство.
На звон колокольчика вошел хорунжий.
Майор объявил:
— Пятидесятника Цонголова инородческого полка арестовать и в колодках препроводить в Иркутск к высшему начальству для определения справедливого наказания.
Ночью Джигмита Ранжурова привезли в Селенгинск, где стоял галиот, готовый к отплытию в Иркутск. Его поместили в арестантский отсек, где была подвесная постель и табуретка. Маленькое зарешеченное оконце едва пропускало свет.
Он подошел к оконцу и увидел темные очертания палубной надстройки. Чуть слышно хлюпала вода за бортом. На небе холодно и немо вздрагивали далекие светлячки.
«Как-то там в Нарин-Кундуе? — устало подумал он. — Отец, жена… Знают ли, что со мной?»
Джигмит ворочался с боку на бок. Болела шея. Деревянной колодкой натерло. Везли как каторжника. В селениях мужики и бабы к телеге близко не подходили. Опасались. Долетали обрывки разговоров: «Ишь, брацкого зацапали, ну теперя упекут его».
«И чео он насумасбродничал? Убивец? Глазами-то сверлит как..». — «Какой он убивец? Не иначе офицеры его сечь-казнить будут за вольные слова»— «Како-тако вольное слово?» — «Не-е, мужики. Конвойный даве шепнул старосте: Он-де, пятидесятник, со своими бурятами без государева приказа на Китай грабежом шел». — «Ну и врать ты наторел, Гаврилка!» — «Поди сам соври».
Джигмит улыбнулся, вспоминая, как о нем судачили в деревнях: «Скажут с ноготок, а перескажут с локоток».
Троицкосавские конвойные солдаты относились к нему с почтительной настороженностью и любопытством, но ни о чем не расспрашивали. Кормили сносно. Что сами ели, то и ему подавали.
Ранжуров всмотрелся в оконце. Звезды-светлячки в медленном ёхоре поворачивались на высоком небе, будто хотели получше рассмотреть, куда направило паруса судно генерал-губернатора.
Глава пятая
В атаманском саду — свежая, только что выклюнувшаяся из почек зелень. На яблонях-коротышках набухли бело-розовые бутончики. Вдоль забора рубчатыми листиками ощетинился крыжовник. Топорщились пильчатые листья смородины. Узкие агатовые грядки пахли прелой землей, лежалым навозом.
В углу сада под ветками акации — застолье на скорую руку по причине заезда в Верхнеудинск горного инженера Ивана Евграфовича Разгильдеева.
Хозяйничал сам атаман Забайкальского городового казачьего полка подполковник Потап Ионыч Куканов. Приглашены сотники полка Василий Васильевич Чекрыжев, Афанасий Петрович Ситников и Леонард Карлович Гюне.
Атаман Куканов, с виду свирепый, с пышными, как у пехотного фельдфебеля усами, в жизни был командиром покладистым и добрейшим.
Сотники Чекрыжев, Ситников и Гюне командовали расквартированными в Верхнеудинске частями полка.
Василий Васильевич Чекрыжев, уже в летах, с прокуренными усами, до недавнего времени служил по казенным сборам, но любил военную службу и попал в казачьи сотники по протекции атамана.
Румяный, блондинистый, женоподобный Афанасий Петрович Ситников, из бывших семинаристов-белоподкладочников, сын купца, жалованье офицерское проматывал в неделю, а затем слал просительные письма в Иркутск, обещал «взяться за ум, помолясь благовещенью пресвятой богородицы». Если у него заводились деньги, он покупал медальоны в серебряной оправе с изображением нерукотворного Спаса и Николая-чудотворца. Медальоны те скоро закладывал и ломбарде и садился за письмо к батюшке — советнику коммерции. Из книг он читал «Письма о христианской жизни», «Житие и чудеса святого праведного Симеона Верхотурского» да евангелие в синем коленкоровом переплете. А сам все дни ездил по судам да ведал охраной и пересылкой арестных людей…
