Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Неудивительно, что Цицерон так много времени уделял подготовке своей первой консульской речи. Однако, когда мы вернулись домой, он все никак не мог сосредоточиться. Хозяин смотрел куда-то вдаль с отсутствующим выражением на лице и повторял один и тот же вопрос: «Почему мальчика убили таким способом? И какое значение имеет то, что он был собственностью Гибриды?» Он был согласен с Октавием: наиболее вероятными виновниками являлись галлы. Цицерон даже послал записку своему другу, Квинту Фабию Санге, который представлял интересы галлов в сенате. В ней он спрашивал, считает ли Фабий это возможным. Через час Санга прислал довольно раздраженный ответ: конечно нет — и галлы сильно обидятся, если консул будет продолжать упорствовать в подобных измышлениях. Цицерон вздохнул, отложил письмо и попытался собраться с мыслями. Однако ему никак не удавалось придумать ничего путного, и незадолго до захода солнца он опять потребовал подать себе плащ и обувь.
Я подумал, что хозяин хочет прогуляться в общественном саду, расположенном недалеко от дома: он часто делал это, готовя свои выступления. Но когда мы добрались до гребня холма, Цицерон, вместо того чтобы повернуть направо, направился к Эсквилинским воротам, и я с удивлением понял, что он хочет пересечь границу участка, где сжигались трупы. Обычно он избегал его всеми правдами и неправдами. Мы прошли мимо носильщиков с ручными тележками, ожидавших работодателей прямо за воротами, затем мимо приземистого здания — жилища палача, которому запрещалось жить в пределах города. Наконец мы вошли в священную рощу Либитины[43], полную каркающих воронов, и приблизились к храму. В те времена там обосновались могильщики: в святилище можно было купить все необходимое для погребения, начиная от приспособлений для умащения тела и заканчивая ложем, на котором тело сжигалось. Цицерон взял у меня деньги и пошел переговорить со жрецом. Он передал ему кошелек, и появились два государственных плакальщика. Цицерон позвал меня.
— Мы как раз вовремя, — сказал он.
Наверное, мы представляли собой довольно забавную процессию, когда пересекали Эсквилинское поле. Первыми шли плакальщики, неся в руках горшки с благовониями, затем новоизбранный консул, а за ним — я. Вокруг нас в сумерках плясали огни погребальных костров, раздавались крики неутешных родственников. В воздухе висел запах благовоний — сильный, но не настолько, чтобы заглушить вонь горящей плоти. Плакальщики привели нас к общественной устрине[44], где трупы на телеге ожидали своей очереди быть сожженными. Без одежды и обуви эти никому не нужные тела оказались такими же нищими в смерти, какими были и в жизни. Только убитый мальчик был покрыт: я узнал его по парусине, в которую он теперь был туго укутан. Двое служителей легко забросили его на металлическую решетку, Цицерон наклонил голову, а наемные плакальщики громко застонали, без сомнения рассчитывая на хорошие чаевые. Порыв ветра пригнул ревущее пламя к земле, и скоро все было кончено: мальчик отправился навстречу тому, что ожидает всех нас.
Эту сцену я не забуду никогда.
Без сомнения, величайший дар Провидения людям — неведение относительно нашего будущего. Представьте себе, если бы мы заранее знали, чем обернутся наши замыслы и надежды, или могли предвидеть, как умрем, — до чего страшна была бы жизнь! А вместо этого мы, как животные, беспечно проживаем день за днем. Однако рано или поздно всему приходит конец. Люди, события, эпохи подчиняются этому закону: все существующее под звездами когда-нибудь исчезнет, и даже самые твердые скалы превращаются в пыль. Только рукописи вечны.
С этой мыслью и с надеждой, что я проживу достаточно долго и успею завершить задуманное, я расскажу вам невероятную повесть о консульстве Цицерона и о том, что произошло с ним в четыре последующих года. Итак, я буду говорить об отрезке времени, который мы, смертные, называем «люструм» — а для богов он не более чем мгновение.
II
На следующий день, накануне инаугурации, начался снегопад — сильный, какой обычно бывает только в горах. Он одел храмы Капитолия мягким белым мрамором и набросил на город покров в руку толщиной. Ни о чем подобном я никогда не слышал и, принимая во внимание мой возраст, наверное, больше и не услышу. Снег в Риме? Конечно, это был знак. Но знак чего?
Цицерон расположился в комнате для занятий, возле жаровни с горячими углями, и продолжал работать над своей речью. Он не верил в знамения и, когда я вбежал в комнату и рассказал ему о снеге, лишь пожал плечами: «И о чем же это говорит?» А когда я робко напомнил о доводе стоиков в защиту предсказаний — если есть боги, они должны заботиться о людях, а если они заботятся о людях, то должны сообщать о своей воле, — Цицерон резко прервал меня и произнес со смехом:
— Бессмертные боги, обладая таким могуществом, могли бы найти более надежный способ сообщить свою волю, чем снег. Почему бы не прислать нам письмо? — Он покачал головой и повернулся к столу, а затем, кашлянув, добавил: — Право, Тирон, возвращайся к своим обязанностям и проследи, чтобы меня больше не беспокоили.
Пристыженный, я вышел и проверил, как идет подготовка к шествию по случаю вступления Цицерона в должность. Затем я занялся почтой сенатора. К тому времени я был его письмоводителем уже шестнадцать лет, и в его жизни, и частной, и публичной, для меня не было тайн. В те дни я обычно работал за складным столиком, который ставился у входа в комнату для занятий хозяина: там я мог останавливать непрошеных гостей и слышать, когда он звал меня. До меня доносились домашние утренние звуки: Теренция в триклинии выговаривала комнатным служанкам за то, что зимние цветы, которые они выбрали, не отвечают новому положению ее мужа, и одновременно бранила повара за выбор блюд на вечер. Маленький Марк, которому было чуть больше двух лет, топал за ней повсюду на нетвердых ногах, весело вереща при виде выпавшего снега. Очаровательная Туллия, которой было уже тринадцать — осенью ей предстояло выйти замуж, — зубрила греческий гекзаметр со своим учителем.
Работы свалилось столько, что я смог опять высунуться на улицу только в полдень. Несмотря на то что был уже день, улица была почти безлюдна. Город казался молчаливым и зловещим — пустым, как в полночь. Небо было бледным, снег прекратился, и мороз превратил его в белую хрустящую корочку на поверхности земли. Даже сейчас — таковы свойства человеческой
