Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)
Со своей стороны, долгое личное общение с Александром Первым, странно неровное и полное неожиданностей, дало и самому мне возможность яснее определить его личность.
Мне кажется, что самой удачной формулой определения характера Александра была бы следующая: в характере Александра странно уживались мужские достоинства с чисто женскими слабостями. Александр был, без сомнения, умен, но ум его, тонкий и острый, был, положительно, лишен глубины. Он одинаково безгранично увлекался ложными теориями и потом сомневался в них. Все его решения всегда были приняты под давлением и влиянием приятных для него идей. Сами эти идеи зарождались в его мозгу точно по вдохновению, и он ухватывался за них с невероятным жаром. Влияние такой блеснувшей неожиданной мысли шло быстро и, наконец, доминировало над всем остальным. Это было на руку истинным авторам внушенной царю идеи и давало им полную возможность осуществить свои личиые планы.
Подобные идеи в глазах Александра быстро принимали размеры целых систем, но так как у него быстро все менялось и его мысль была невероятно подвижна, то эти системы не сталкивались в его мозгу, а просто чередовались. Отдаваясь всей душой данному направлению, он, сам не замечая этого, переходил от одной промежуточной ступени к другой и доходил, наконец, до чего-то совершенно противоположного, причем от прежнего увлечения у него оставалось только воспоминание о данных в этот период обстоятельствах.
Все это порождало массу затруднений, иногда почти не устранимых. Этой особенностью характера царя можно объяснить его иногда совершенно непонятные увлечения людьми и вещами, противоположными друг другу. Из всего сказанного и вытекает полная невозможность для простого наблюдателя, незнакомого с настоящей причиной этих странностей, верно оценить и понять многие его поступки.
Жизнь Александра прошла, постоянно колеблясь между слепыми иллюзиями и следующим за ними вечным разочарованием. Его увлечения были искренни, без принудительных причин, от всей души, и, странное дело, они возобновлялись с периодической правильностью. Дальше я постараюсь подтвердить Свое положение более ясными доказательствами.
Александр был человеком слова и легко подписывался под данными обязательствами, какового бы ни было потом направление его мыслей: он очень ловко старался избегать того, что могло толкнуть его не по намеченному пути, но так как мысль его принимала быстро форму системы и вечно меняла направление, то уважение к данному им слову его страшно стесняло, ставило его в неловкое и тягостное положение и вредило общественному делу.
Многие современники упрекали Александра в огромном честолюбии — напрасно. В его характере не хватило бы сил для настоящего честолюбия, как не хватало и слабости оставаться в границах простого тщеславия. Он действовал только по убеждению, а если иногда и предъявлял какие-нибудь Претензии вообще, то рассчитывая гораздо больше на успех светского человека, чем властителя.
Юность Александра связана с эпохой, равной: которой нет в летописях России. В царствование Екатерины он был свидетелем и участником блестящего периода царствования деспотизма, а при Павле он сам жил под гнетом самого низкого подлого деспотизма, не разбирающегося при выборе даже своих средств. Нужно знать положепие России за два последних царствования, чтобы легко понять, что не в их прошлом было царю искать хорошего примера и доброго совета. Первоначальное образование Александра было поручено Лагарпу. Нет ничего удивительного в том, что ученик такого учителя долгое время находился под влиянием совершенно ложных учений о либерализме и филантропии. Странная смесь идей либерального наставника с тогдашними начинаниями русского правительства не могла не внушить самому Александру такие же ложные суждения и представления о правильности его собственных поступков. Все это завело его очень далеко, за ту черту, где личная опытность могла бы ему прийти на помощь.
Метод образования Лагарпа гораздо сильнее способствовал усвоению его учеником бессмысленно-ложных в смысле их применения к жизни принципов, чем положительных знаний. Конечно, он определенно знал, что империя, которой придется в будущем управлять его ученику, далеко еще недостаточно цивилизована для восприятия его идей, и потому, главным образом, он старался просто создать для себя достаточно сильный рычаг, при помощи которого он мог бы осуществить свои личные планы в других более подготовленных государствах, как, например, в своей родине — Швейцарии.
При таком положении Александру казалось, что роль либерального правителя обеспечивает за ним прочную славу, легко достижимую для монарха, которому не угрожали опасности со стороны либеральной партии, страшные вообще для других тронов и правительственных учреждений западной Европы.
У Длексапдра были самые простые вкусы, холодный темперамент и паклопности, которые я бы назвал просто мещанскими; при этом он был кроток, и это не могло но внушать его советникам желания воспользоваться своим влиянием.
Мне долго пришлось быть около Александра. И это дало мне полную возможность изучить его нравственный облик и систему его политической работы; я мог легко проследить то, что выше я назвал «периодическими» эволюциями его мысли. На каждый таковой период приходилось, приблизительно, пять лет. И вот итог моих наблюдений.
Александр, увлекаясь какой-нибудь идеей, отдавался ей всецело. Приблизительно два года она развивалась в его мозгу, вырастала, и уже ему казалось, что это целая, законченная система. На третий юд он еще ей оставался верен, привязывался к ней и внимал с благоговением всякому, кто покровительствовал ей, но он сам никогда не знал истинной ценности и не взвешивал могущих произойти от этого пагубных последствий; об этом он просто не думал. Когда наступал четвертый год существования его системы, видя последствия ее, Александр вдруг прозревал; пятый год — это уже бесформенная смесь оставленной прежней системы и начала новой, зарождающейся в его мозгу, и часто новая идея была противоположной только что оставленной.
В подтверждение моих замечаний я приведу несколько исторических фактов.
Мои отношения к Императору Александру начались со времени моей миссии в Берлине в 1805 году. В то время он был либерален в самом широком значении этого слова. Он был ярым противником Наполеона, презирал в нем деспота и ненавидел завоевателя. В 1807 году произошла радикальная перемена в его взглядах, а в 1812 году опять наступила новая фаза.
Если бы Наполеон и не воевал с Россией, это не повлияло бы на отношения к нему Александра. Его прежние тенденции к филантропии и либерализму не только снова завладели им всецело, но еще и обострились благодаря тогдашнему общественному течению мыслей. В 1814 году это достигло кульминационного пункта, а в 1815-м уже вступал в свои права религиозный мистицизм. В 1817 году и это направление сошло на нет, и в 1818 году, в Ахене, царь уже был ярым поборником монархии и консерватизма и определенным врагом всего революционного; и он был уже готов снова вернуться к мистицизму. До 1823 года се оставалось по-старому. В этот момент сказались те затруднения, которые наделали его же собственные советчики в греческом вопросе. Это давало царю полную возможность самому убедиться, как успешно и быстро акклиматизировались и двинулись вперед революционные принципы, которые он сам когда-то в своем безумном ослеплении распространял в России.
Все тяжелое, что пришлось Государю перенести по этому поводу, и подорвало его жизненную энергию и волю. С этих пор он начал уставать от жизни. В конце 1822 года, в бытность свою в Вероне, он говорил Императору Францу о предчувствии своей близкой смерти. Действительно, болезнь его ухудшилась, и в 1825 году Александр умер от полной апатии к жизни. Одной из причин, сократившей дни Императора, были, без сомнения, бесконечно тягостные, непосильные думы о предстоящем грозном процессе над участниками заговора, главным виновпиком которого мог считать с полным правом себя он сам. Описывая личность этого необыкновенного Государя, о котором человечеству судить здраво будет трудно, мне кажется, я могу дать разгадку многим аномалиям, которые иначе так и остались бы непонятными. Все постоянство, на которое был способен Александр, выразилось в чувстве, которое он питал к Императору Австрийскому. Подробности их взаимных отношений, о которых я упомяну, тоже явятся дополнением к характеристике Александра и прольют свет на его отношение ко мне.
В первый раз оба Императора встретились осенью 1805 года во время военных действий в Моравии. Все неудачи, как следствие расположения войск и заранее составленного австрийскими генералами плана кампании, превратились, благодаря еще ошибкам русских генералов, в непоправимые бедствия. Русский Император был молод, не имел никакого военного опыта; он охотнее прислушивался к честолюбивым и несбыточным фантазиям, чем к холодным и практическим советам своего союзника, Императора Франца. К сожалению, все то, что этот государь предсказал своему союзнику, осуществилось одно за другим. Это послужило первой и главной причиной того бесконечного доверия, которое внушал Императору его друг.
