Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
Слушая отца, Иван Иванович с гордостью поглядывал на молодую княгиню свою и, не выдержав, заговорил с увлечением:
– Вот что скажу яз. Покорил ты, государь, Новгород Великий, тем самым отсек руки Ганзе немецкой – будет отныне торговать она из-под московской руки. Крамолят еще Вятка и Пермь, но токмо товары-то от них и к ним через Москву идут. После того как Орду мы скинули, все Дикое Поле, Волга и Дон открылись для вольного государства московского! Видится уж мне то близкое время, когда по всем шляхам степным, что на Крым идут, будут стеречь нас градцы с заставами крепкими, с пушками да ручными пищалями против басурман, да и против всякого люда разбойного! По шляхам сим пойдут караваны купецкие от заставы к заставе со своей крепкой стражей и отрядами служилых татарских царевичей. Водой же московские, тверские, новгородские, казанские и прочие караваны купецкие поплывут по Оке и по Каме да по Волге-матушке до самого моря Хвалынского. Торговать они будут с Шемахой, Грузией, Арменией и кизил-башами. Провожать же их будут сторожевые насады государевы с пушками да с грозными воями московскими. Оборонять они будут купцов от разбойников на воде, у берегов и на волоках. По Дону же провожать их будут до Сурожского моря[118] и морем сим до Крыма, к городу Керчеву, а оттоль сухопутьем или берегом Черного моря до Кафы, до сего знаменитого торга со всем светом. Видится мне здесь, как на торге том среди узорных шатров и караван-сараев, застланных многоцветными коврами, в шуме от непрерывного говора людского, от ржанья коней, крика ишаков и рева верблюдов суетятся купцы наши русские, бухарские, фряжские, немецкие, татарские, турские, шемахинские, кизил-башские, арабские, китайские, индустанские и другие. Все на торжище том валом валит, яко в котле кипит…
Оленушка заслушалась своего юного супруга. Слушал его с улыбкой и сам государь Иван Васильевич.
– Добре, добре, сынок, – ласково проговорил он, – так и будет, а опричь того, наши купцы в карбусах больших под парусами к немцам по Варяжскому морю поплывут, немецкие же, свейские и данемаркские купцы к нам на коггах[119] своих плавать станут. Вся торговля на Руси в наших руках будет!
– Богатеть почнет наша держава, – подхватил Иван Иванович, – множиться будут из лета в лето наши торговые и гостиные дворы на Москве и во всех землях заморских.
Вдруг переменился государь Иван Васильевич и проговорил сурово:
– Так, дети мои, и будет! Токмо все сие не даром дается. Зрю яз кругом злодеев и ведаю: реки крови надобно перейти нам вброд, может, по самый пояс.
Побледнела Елена Стефановна. Показался ей московский государь некоим демоном с горящими страшными глазами. Грозней он, чем отец ее Стефан, перед которым все трепещут в Молдавии.
Дрожащей рукой схватилась она за руку мужа. Иван Васильевич заметил это, улыбнулся и ласково молвил:
– Прости, сношенька, напугал тя нечаянно. Страшит тя кровавая борьба…
Елена Стефановна взяла себя в руки и, смело взглянув на свекра, молвила:
– Не страшат мя слова твои, а токмо волнуют правотой своей. Отец мой все дни свои живет, кровь проливая за правду.
– Истинно, – одобрил сноху Иван Васильевич, – вижу, что ты дочь наиславного государя. Верю, сыну моему опорой будешь.
Послышался нерешительный стук в дверь, и дворецкий впустил в трапезную дьяка Майко.
– Прости, государь, без зова, – начал дьяк, – вести худые из Поля. Турские паши с войском великим по приказу султана Баязета сушей и морем пошли от Царьграда через влахов и болгар к Белугороду, который в устье Днестра стоит. Бают к тому еще гонцы-то, что степные казаки басурманские, зимуя возле Крыма, караваны стерегут и Муравскую сакму[120] совсем от Поля отрезали. Посему, мыслю, и нет вестей от Федора Василича. Ворочаться же хотел он через Молдавию.
Руки старого государя слегка задрожали.
– А Федор-то, – воскликнул он, – о нем самом какие вести есть?
– Нету, государь, вестей, – глухо ответил дьяк, – токмо слухи есть, что турки в Белгороде, а по-ихнему – Аккермане, угорских послов полонили…
Иван Васильевич побледнел, но с виду оставался совершенно спокоен.
– Наряди все, дабы из Поля всяк день вестовым гоном вести были обо всем, – сказал он, – что нашим и татарским дозорам ведомо будет о Курицыне. Поговори еще с князем Иваном Василичем Ноздреватым. Хочу его ранней весной к Менглы-Гирею послать. Пусть готов будет да все от тобя о крымских делах добре вызнает…
Иван Васильевич помолчал и вдруг резко спросил:
– А как во Пскове?
Дьяк оживился.
– Все изделано, как ты, государь, приказывал, – ответил он. – Посадники вкупе с твоим наместником, князь Ярославом Василичем Стригой-Оболенским, и его дьяком Ивашкой Микитиным тайно от веча написали новую грамоту о смердах, и, печати привесив, вечевой ларник Есип положил ее в ларь собора Пресвятыя Троицы.
– И что? – опять спросил государь.
– Черные и житьи люди ныне заедин. Они псковское вече в своих руках доржат и о грамоте сей сведали. Пошли смуты во Пскове. Черные люди восстали на посадников за их самоуправство и дворы их посекли и разграбили. Смерды же против черных идут…
– Пошли вестовым гоном вестника князю Ярославу, – перебил дьяка государь, – пусть он смердов поддерживает, дабы черных людей ослабить, а житьих устрашить. Чем более трещин у веча будет, тем он, наместник мой, сильней станет. Да скажи Ярославу-то, смуту пусть сеет, токмо кровопролитья да грабежа не допущает…
– У князя Ярослава, – заметил дьяк, – под рукой полки наши в Новомгороде…
– Сего не надобно, – сказал государь. – Псковичи не новгородцы. У них крепости меж собой более. У них обычай такой: всякий боярин или воевода черных людей, воев и даже смердов «господами» величают, как бы ровней с собой доржат. Не зря сие чинится: народ у них дерзок и смел. Да и стены у них крепче новгородских и наряд у них зельный хорош:[121] добры вельми пушки и пищали. Главное же, нам не надобны над ними ратные победы, а надобны земли их неразоренные да руки их крепкие и до работы, и для рати…
– Право ты мыслишь, государь, – возразил почтительно Майко, – но смуты и грабежи уже начались…
– Ништо, – остановил Иван Васильевич дьяка. – Будем на две руки играть: одной – смердов ласкать и поддерживать, другой – совет старейшин с житьими мирить. От сего черные люди ослабнут, будет на вече раскол, будут все силы псковские на вече равны, и все мне челом почнут бить об устроении Пскова. Не будем сучья зря ломать из-за яблоков. Пождем, пока не созреют, а там тряхнем чуть яблоню, яблоки сами с сучьев посыплются. Да вели князь Ярославу вестовой гон нарядить: на всяк бы день ко мне вестник от него был. Да пусть явно смердов ласкает, помнит пусть: и у нас крестьяне есть. Чаю, и до них вести сии дошли. Они, поди, уж глаза и уши на Псков навострили. Тверские же еще более московских о сем мыслят. Разумеешь?
– Разумею, государь, – ответил дьяк, – разумею и то, что воевать Тверь-то вборзе будем…
– Добре, – остановил его Иван Васильевич, – о сем после. Сей же часец иди к моему наместнику московскому князю Патрикееву, дабы нарядил он вестовой гон с татарами касимовскими, со степными дозорами, с донскими степями, с Крымом через Калмиусскую сакму[122] для-ради вестей о Федоре Василиче. Да крепко о Крыме еще подумай с князем Ноздреватым. Иди.
Глава 3
Тверские злые умыслы
В последний месяц того же тысяча четыреста восемьдесят третьего года, в день сорочин[123] великого князя рязанского Василия Ивановича, февраля шестнадцатого, была отслужена митрополитом Геронтием у Михаила-архангела торжественная панихида.
На печальном служении присутствовали оба государя московских и старая государыня, инокиня Марфа. Народу во храме было не много, и оттого заупокойные молитвы звучали, казалось, печальней и жалостней. Старая государыня усердно молилась, часто становясь на колени, и горько плакала.
Глядя на нее, оба государя волновались, а Иван Васильевич несколько раз прослезился, вспоминая и князя Василия, друга своей юности, и сестру Аннушку, тогда еще совсем юную, и княгиню свою, покойную Марьюшку…
По окончании службы все трое некоторое время стояли еще по-прежнему на своих местах молча. Потом инокиня Марфа снова стала на колени и, крестясь, молвила:
– Упокой, Господи, раба Твоего Василья, прости его прегрешенья. – Потом с трудом встала и, всхлипнув, добавила шепотом: – Царство тобе Небесное, Васенька…
Перед самым выходом из храма она остановилась и сказала Ивану Васильевичу:
– Сыне мой милый! Покойный-то князь Василий и отцу твоему, и тобе верен был и послушен более, чем сын и брат. Помни, молодые-то князи рязанские – внуки мои родные, а тобе – родные сестричи.[124] Не обидь их, а тем и сестру свою, доченьку мою Аннушку…
