Лев Вирин - Солдат удачи. Исторические повести

Наконец вернулся Коршунов, подписал нужную бумагу, и Яков простился с новой приятельницей, пообещав:

—              Ещё увидимся.

Через день, погоняя Весту по грязной дороге, Яша тихо улы­бался, предвкушая встречу с Олей. Он сдал в штаб под расписку засур- гученный пакет и поспешил в райисполком. Как раз попал к обеденному перерыву. Торопливо накинув пальтишко с вытертым ка­ракулевым воротничком, Оля вышла. Целый час они бродили по тихим улочкам. Ужасно хотелось взять Олю под руку, но Яша робел. Го­ворили о школе, читали стихи. Яков любил раннего Багрицкого. Про­чёл девушке «Контрабандистов», «Арбуз».

Оля слушала хорошо. Подсказала забытую строчку.

«Чем бы удивить её?», — думал Яша. Перед самой войной друг дал ему на три дня серенький томик Киплинга с парусником на обложке. Парень вспомнил «Балладу о трёх котиколовах».

Оле понравилось. Киплинга она не знала.

—              А ты кого любишь? — спросил Яша.

—              Пастернака.

Яков удивился:

—              Ну.. Там же всё о дождях, о природе.

Девушка улыбнулась лукаво:

—А ты послушай! — и прочла «Коробка с красным померанцем — моя коморка», потом «Любить иных — тяжёлый крест»:

—Все поэты пишут стихи женщинам, в которых они влюблены, до тех пор, пока не добьются ответа. И только Пастернак умеет писать о сбывшейся любви!

Это был какой-то совсем другой Пастернак. Однако Оле пора было возвращаться в контору.

— Скоро опять приеду! — махнул рукой Яша, проводив девушку до крыльца.

Ещё дважды Яшке довелось встретиться с Олей. А потом, рано утром, пришёл приказ: грузиться на фронт. «Уехать не попрощавшись? Невозможно!» — подумал Яша и кинулся к полковнику:

—              Ашот Григорьевич! У меня в Мытищах невеста осталась! От­пустите проститься! Честное слово, к погрузке я вернусь!

Лазарьянц задумался, посмотрел на часы:

—Риск! Но невеста — дело серьёзное. У тебя три часа двадцать минут! Опоздаешь — подведёшь и полк, и меня. Смотри.

Яков нещадно гнал свою Весту. Наконец Мытищи. Привязал ко­былу к коновязи во дворе, вбежал в приёмную:

—              Оля! Мы грузимся. На фронт.

Толстая начальница посмотрела с сочувствием, кивнула:

—              Ладно. Иди. Обойдёмся без тебя.

Куда пойти? Стали в углу двора, отгородившись от любопытных окон широкой спиной Весты.

—              Любимая моя! — сказал Яша.

Как жадно они целовались! Как клялись, в вечной любви и вер­ности! Яша забыл всё на свете. Впервые в жизни его целовала жен­щина!

Но неумолимая стрелка отсчитывала минуты. Пора! Оля, выти­рая слёзы, поцеловала любимого в последний раз:

—              Пиши!

Потом Яков пытался вспомнить обратную дорогу и не мог. Он летел, как на крыльях, повторяя:

—Оля любит меня! Любит!

Полк уже грузился. Майор Окунев махнул ему рукой:

—Молодец, лейтенант! Вовремя. Отдай кобылу старшине Гор- ленко да беги в конец эшелона. Поедешь со связистами.

И только тут Яков вдруг сообразил, что не знает ни адреса, ни даже фамилии любимой — не спросил.

«Куда ж я ей напишу? Всего и запомнил, что до войны Оля жила на Большом проспекте Васильевского острова. Непременно найду её в Ленинграде после войны!» — решил Яша.

Половина теплушки была плотно забита имуществом роты связи: рация, мотки провода, телефонные аппараты, какие-то мешки. Напротив, на просторных нарах расположились комроты Юрьев, Яков и два сержанта-связиста.

Старшина роты — толстый, круглолицый Остап Семеняка, осно­вателен, запаслив и скуп. Притащил откуда-то чугунную буржуйку, чей- то забор — запас дров на дорогу и даже керосиновую лампу со стеклом. Поедем со всеми удобствами.

Щуплый, вихрастый, беззаботный, как скворушка Вася Герак- лиди — его полная противоположность. Этот часами копался в брюхе своей рации, что-то перепаивал, насвистывал блатные песенки и ма­терил рацию последними словами:

—Бандура старая! Позапрошлый век! Какой дурак тебя выду­мал?!

Со старшиной радист ладил, хотя они и подкалывали друг друга непрерывно.

Яшка с капитаном Юрьевым как-то не сошёлся, хоть и познако­мился с ним в первый же день в полку. Немногословный, замкнутый Костя Юрьев казался куда старше своих тридцати лет.

Теплушка едва тащилась: московский железнодорожный узел пе­регружен. Эшелон по много часов стол на полустанках.

—              Экспресс, девятый день — девятая верста! — ворчал Вася. — Как драный кобель, у каждого столбика остановится.

—              А куды спешить? — отвечал Остап. — Под пули да под бомбы за­всегда успеешь.

Вокруг Москвы, до Покровского-Стрешнева, добирались сутки.

Ночь Яша пролежал на нарах, отвернувшись к стенке. Ругал себя последними словами: «Надо ж быть таким разгильдяем! Даже фамилии не спросил. Неужто теперь писать «Мытищи, райисполком, маши­нистке Оле»? Позорище! Ну, ладно, после первого боя что-нибудь при­думаю».

Утром немного отошёл и сел к двери покурить. На нарах похра­пывал капитан Юрьев. Остап тоже спал. А Вася подсел рядом.

—              Где ж ты так здорово рацию освоил? — спросил Яша.

—  В детдоме. Нас Алексей Петрович учил. Замечательный мужик! У самого академика Берга работал! Его в тридцать пятом из Ле­нинграда выслали. У нас в детдоме даже своя коротковолновая станция работала! Весь мир ловили: Австралию, Сан-Франциско, Бельгию, Япо­нию.

—              А в детдом как попал?

—Родители бежали из Самары от голода. В Караганде мать забо­лела сыпняком и померла. Меня и определили в детдом. Сперва всё сбежать хотел, а потом мне там понравилось.

—              А мы в тридцать втором уехали из Павлограда. Дядька в Таш­кент увёз. Тем и спаслись.

—Подвиньтесь, хлопцы! — окликнул старшина. — С утречка по­дымить треба.

От протянутой Яшей «Беломорины» отказался, свернул толстую «козью ножку» с махоркой и задымил.

—              Яка ж судьбина чудная! — сказал старшина задумчиво. — И тебя, лейтенант, голодомор с ридной Вкраины выгнал.

—              Что ли и тебя тоже? — удивился Вася.

—              А як же ж! Мы ж с пид Херсона. Тату в колгоспи счетоводом робил, а маты ще до того померла. Помню, тату пришов с правления, говорит: «Сбирайтесь, сынку, треба тикать, спасаться. Прислали при­каз с центру: срочно сдать продналог в двойном размере, да чтоб до зёрнышка! К лету тут все с голоду помирать будут. Человечину станут исты.

Я у них в списке, уеду — ловить будут, як дезертира. А вы хлопцы ще молодые, вам жить надо. Тикайте до Сталинграду. Там велика стройка, где-нигде приткнётесь, будете живы».

Верно сказав тату, так потом и было! Мне тогда уже двенадцать стукнуло, меня тату за старшего назначил и наказал, чтоб и Тарас, и Андрий во всём меня слушались. Собрал тату нам торбы: одёжку, хлеба, шматок сала на дорогу, да, как стемнело, вывел на шлях, перекрестил. Мы и пошли.

Ночь шли, день в стогу отсыпались. А на вторую ночь вышли к станции, залезли в вагон с трубами. Он и привёз нас в самый Сталин­град.

На завод меня не взяли, молод ещё, да и бумаг нияких. Устроился в столярную мастерскую подсобником. Вырыли мы зем­лянку. Старую буржуйку Тарас где-то на свалке нашёл. Живемо. Братья в школу ходют, я работаю. Потом и паспорт получил, чин чином. Ось так. А нынче вот идемо помирать за тую радянску власть.

Остап выкинул остаток самокрутки под откос, замолчал, посмот­рел Яше в лицо, поднялся:

—Пора и печку растопляты.

«Испугался, что я настучу на него!» — догадался Яков.

Позавтракали пшенкой из концентрата. Яков достал Олин пода­рок — томик Толстого, но читать не смог: впереди фронт. Страшно.