Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник
Тайный дьяк даже осмелился посоветовать:
— Расторгни договор с Мнишеками. Гони их.
— Ступай, — незлобливо остановил непрошеного советчика Дмитрий. — Я знаю, как поступить.
Он в тот же день подготовил владенную грамоту Сандомирскому воеводе на управление Смоленском, и это подействовало: поезд будущей царицы Руси поехал спешней, и к концу апреля прибыл в Вязьму, где остановился в бывшем дворце Бориса Годунова. Передохнув всего пару дней, Марина продолжила путь, и уже первого мая, в день праздника Первых всходов, невесту государя встречали верстах в пятнадцати от столицы дворяне, дети боярские, стрельцы, казаки — все в красных кафтанах с белой перевязью на груди. Кроме войска Марину встречали толпы москвичей, поляки, немцы и даже англичане со шведами. Дмитрий Иванович тайно находился в этой толпе в одежде простолюдина.
Среди встречающих не было только духовенства. Даже самого патриарха. Церковь православная протестовала: она поставила условие Дмитрию Ивановичу, чтобы до венчания Марина Мнишек крестилась в греческое вероисповедание. Государь пошел на уступки, но не полностью. Он заверил, что Марина станет посещать православные церкви, хотя тайно будет иметь для себя католическую; примет от патриарха Игнатия Святые Тайны, станет поститься не в субботу, а в среду — патриарх согласился с этим полуобращением царицы в православие, но мало кто из клира поддержал, даже опала митрополита Гермогена и епископа Иосифа, которые наиболее яро противились женитьбе царя русского на католичке, не испугало духовенство. Оно выказывало отрицательное отношение к предстоящей свадьбе совершенно откровенно, подбадривая себя: «Всех не осмелится сослать!»
На берегу Москвы-реки, перед въездам в город — шелковый шатер, шитый жемчугом и золотом. В него ввели Марину. Он полон бояр и князей, встречают с поклоном. С приветственной речью выступил князь Мстиславский. Ее дополнил князь Василий Шуйский по собственному почину, не предусмотренному загодя:
— Москва и Русь, царица великой державы, у твоих ног. Мы, рабы твои, рады служить тебе, не жалея животов своих!
Он хорошо понимал, что самовольничание такого рода не вызовет недовольства государя, наоборот, укрепит его доверие, а это еще более облегчит исполнение коварных замыслов.
Тем временем к шатру подъехала раззолоченная карета, украшенная серебряным орлом царского герба. Запряжена она была дюжиной ногайских лошадей, белых, в яблоках, но не обычных коричневых, а невероятно черных, причем все лошади были схожи, как близняшки. — Кроме кареты у шатра еще дюжина прекрасных верховых коней под дорогими седлами и бархатными, шитыми жемчугом попонами.
— Тебе, царица великой Руси, подарок от верных твоих подданных. Холопов твоих.
Марина в восторге. Она — горда, не скрывает ни радости, ни гордости. Она — царица!
Поезд тронулся. Впереди — три сотни гайдуков с музыкантами. Следом — три дюжины, по сотне каждая, царевых телохранителей. Следом — карета Марины, за ней карета папского нунция Рангони, а уж после нунция — кареты со слугами царицы. Замыкали въезд бояре думные и дворяне в аксамитовых кафтанах.
Во весь дух играли музыканты, с городских стен стреляли пушки, все вроде бы весело и пригоже, но молчали колокола всех церквей, от соборной до приходских. К явной досаде Дмитрия Ивановича, который ждал Марину Мнишек в Кремле.
Безмолвствовали и москвичи, подневольно заполнившие улицы. Даже боярам и князьям на этот раз не кланялись: основательно подпортил торжество гордо восседавший в своей карете папский нунций Рангони. Не принимали сердцем и душой паписта православные, каких в Москве большинство.
Бельский не был среди встречавших Марину бояр. Он известил царя, что, занемог. Но не только одно нежелание встречать католичку было главной причиной самоустранения опекуна от всех дел под предлогом болезни. От своих соглядатаев, что подтвердил и тайный дьяк, Бельский получил сразу несколько отписок о тайной встрече в доме князя Василия Шуйского, подобной той, которая состоялась сразу же после возвращения князя из ссылки; но на сей раз во время пиршества уже открыто говорилось о необходимости свершить переворот. Речь велась даже об убийстве царя.
Среди заговорщиков были и те, кто в свое время поддержал Дмитрия в борьбе за трон: князь Иван Воротынский, дьяк Сутупов, дворянин Пушкин и еще человек пять, кто тоже были ярыми сторонниками возвращения трона законному владельцу. Скрыть такое от государя — смерти подобно; но если ты больной, если не выходишь из дома, а лежишь в постели — какой с тебя спрос? И если заговор будет раскрыт, если князя Василия Шуйского и его сторонников постигнет неудача, в ответе один тайный дьяк.
Не вышел из дома Богдан даже на свадьбу, хотя государь посылал к нему знатного дворянина со своим пригласительным словом, передав, что очень сильно недомогает. Не выходя, однако же, из дома, не выпускал из вида ничего, что творилось в Кремле и в Москве; твердо решил дождаться великих событий в стороне, опричь, когда же они свершатся, собирать готовые плоды самолично. Он часто в эти дни вспоминал, с каким восторгом приветствовали его москвичи на Красной площади и избрали всенародно правителем Руси, лелеял надежду, что все это повторится. С Лобного места оружничий поведает народу о коварстве князя Василия Шуйского, от которого народ отвернется.
Ежедневно Бельский получал доклады тайного дьяка, но тот начал явно хитрить, скрывая главное, зато незаменимым оказался кравчий Тимофей. Теперь он сообщал своему боярину все, что готовил для тайного дьяка. Богдан вполне понял это, и всячески поощрял его. И было за что: теперь складывалось четкое представление о происходящем в Кремле: поляки наседали на государя, действуя по принципу — «куй железо, пока горячо», стремились получить от Дмитрия как можно больше благ для себя и уступок Польше. Они даже не облекали свои притязания в дипломатические формы, не просили, но требовали.
Тайный дьяк, лично присутствовавший на приеме польских послов, даже навестил Бельского, чтобы пересказать, что там происходило:
— Поначалу гофмейстер Марины Мнишек Стадницкий пан лизнул государя нашего ласково: прадед, мол, твой был женат на дочери Витовта, а дед твой — на Глинской, и жаловалась ли Русь на соединение русской крови с литовскою? Теперь, мол, ты укрепишь дружбу между двумя великими народами, которые сходствуют как в языке, так и в обычаях, равны по силе и доблести.
— Ого!
— Так вот и уравнял. Я ничего не убавляю и не добавляю. Что говорил, то — говорил. Тешили, дескать, две сильнейшие державы врагов своих враждою меж собой. Отныне, дескать, вражда сменится дружбой, мощь удвоится, а слава, мол, воссияет над тобой, государь.
Дальше тоже нельзя было слушать тайного дьяка без возмущения. За родичами Мнишеков — послы. Подают письмо короля Сигизмунда Третьего, в котором Дмитрий Иванович именуется не царем всей Руси, а князем Московским. Дмитрий Иванович вернул письмо послу пану Олесницкому, но отчего-то в гневе не велел покинуть послу и свите его тронный зал, а завел с ними спор. Видано ли такое?! А еще позорней — Олесницкий явно грубил, называл Дмитрия Ивановича неблагодарным, требовал скорейшего исполнения обещанного королю Сигизмунду — все бояре ждали, что государь прекратит прием посольства, но он продолжал терпеть грубости, унижая себя в глазах своего Двора, а вместе с тем всех князей и бояр, вынужденных тоже слушать грубость какого-то ляха; унижал всю страну.
В довершение всего пан Олесницкий был приглашен на трапезу, где определили ему место за одном столом с царем.
Всепозволяющий знак шляхтичам. Они окончательно распоясались. Начали даже обнажать сабли, если кто из москвичей сопротивлялся им, когда, особенно, они нападали на женщин. Полилась кровь. Как русская, так и польская. Не разучились еще москвичи стоять за себя, тем более, что на Кремль надежда слабая. Дмитрий Иванович осмелился судить одного из шляхтичей, суд приговорил его к казни, но шляхтичи освободили его, убив на Лобном месте, прилюдно, палача.
Это оказалось последней каплей, и князь Василий Шуйский, понимая настроение обывателей, решил больше не медлить. Он созвал у себя не только верных сообщников, князя Василия Голицына, боярина Ивана Куракина, иных князей и бояр, ему близких, но еще многих простых москвичей, недовольных разгулом поляков, особенно тех, чьих жен и дочерей шляхтичи опозорили. Заговорил со всеми гостями откровенно. Не таясь:
— Хотим ли мы беззакония и неудержимого разгула ляхов в столице, а затем и в иных городах и весях?! Хотим ли мы осквернения наших храмов и святых обителей?! Хотим ли видеть костелы римские на месте православных церквей?! Хотим ли мы полного разорения казны державной за непомерную роскошь захватившего престол и его жены?! И главное, хотим ли мы видеть границу ляшскую под стенами Москвы?!
