Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
Она обернулась к Ринетте и, похлопывая пухлыми ладонями, сказала тоном, не терпящим возражения: — Деточка, идите скорее одеваться, вы же видите, господин ждет.
Ошеломленная Ринетта ломала руки и смотрела то на Жерома, то на хозяйку. Крупные слезы размывали краску на ее лице — множество противоречивых мыслей перепутались в ее мозгу. Она была беспомощна, разъярена, растерянна. Она ненавидела Жерома. Она боялась уйти из комнаты, пока не даст ему понять, чтобы он ни словом не обмолвился о двух банкнотах, которые она спрятала в чулок. Мадам Роза до того рассвирепела, что схватила Ринетту за руку, подтолкнула ее к двери.
«Извольте повиноваться, мадемуазель». («И чтобы ноги твоей здесь не было, полицейская сучка!» — процедила она сквозь зубы.)
Через полчаса такси домчало Жерома и Ринетту в меблированные комнаты, где она жила.
Ринетта больше не плакала. Она уже стала свыкаться с мыслью о своем нежданном-негаданном отъезде, да и ничего другого ей не оставалось делать. И все же время от времени повторяла, словно припев: «Через три года — дело другое.
А вот сейчас… Ну нет…» Жером молча похлопывал ее по руке. Он твердил еле слышно:
— Сегодня вечером, именно сегодня вечером.
Он чувствовал, что в силах преодолеть любое сопротивление, но отлично знал, что силам его скоро наступит предел; нельзя было терять времени.
Он распорядился, чтобы принесли счет за месяц и расписание поездов. Поезд отходил в девятнадцать пятнадцать.
Ринетта попросила его помочь ей, и они вытащили из-под вешалки старый деревянный сундучок, покрашенный в черный цвет, — там хранился сверток с какими-то вещами.
— А это платье, которое я носила в горничных, — сказала она.
И тут Жерому вспомнился гардероб Ноэми, который Николь оставила хозяйке номеров в Амстердаме. Он сел, посадил Ринетту к себе на колени и не спеша, но с жаром, от которого дрожал его голос в конце каждой фразы, принялся убеждать ее, что ей надо бросить все наряды — наряды продажной женщины, что она должна от всего отречься, вся, до конца, возвратиться к простой и чистой — к прежней своей жизни.
Слушала она чинно. Его слова находили отклик в каких-то забытых уголках ее души. «Да и верно, — думала она наперекор себе. — Куда у нас в этих тряпках пойдешь? К большой обедне? За кого бы они меня приняли?» Но как бросить или отдать кому-нибудь кружевное белье, кричащие платья, на которые ушло столько сбережений? Впрочем, она должна была двести франков подруге, с которой жила вместе; как только речь зашла об отъезде, этот долг стал немало тревожить Ринетту, а вот теперь, оставляя все это тряпье подруге, она покроет долг и даже не притронется к банкнотам Жерома. Все улаживалось. А при мысли, что сейчас она оденется в старенькое платьице из черной саржи, Ринетта захлопала в ладоши, как будто собираясь идти на маскарад; в нетерпении она мигом соскочила на пол и разразилась каким-то нервическим смехом, дрожа, как от рыданий. Жером отвернулся, чтобы она переоделась без стеснения. Подошел к окошку, погрузился в созерцание стен, окружавших дворик.
«Да, я все же лучше, чем обо мне думают», — рассуждал он. Доброе дело искупало в его глазах вину, за которую, откровенно говоря, он никогда себя и не корил. Однако для полного душевного умиротворения ему еще чего-то недоставало. Не оборачиваясь, он крикнул:
— Ринетта, скажите, что вы больше на меня не сердитесь!
— Да нет же.
— Тогда скажите мне это. Скажите: «Я вас прощаю».
Она колебалась.
— Будьте же добры, — умолял он, глядя по-прежнему в окошко. — Ну произнесите эти три слова!
Она покорилась:
— Ну ясно, что… что я вас… прощаю, сударь.
— Благодарю.
Слезы подступили к его глазам. Ему казалось, будто он вновь вступает в согласие с окружающим миром, вновь обретает душевный покой, которого лишен был долгие годы. На окне нижнего этажа заливалась канарейка. «Я человек добрый, — мысленно повторил Жером. — Судят обо мне неверно. Не понимают меня. Я стою больше, чем моя жизнь…» Сердце его переполнилось какой-то беспредметной нежностью, состраданием.
— Бедняжка Крикри, — сказал он негромко.
Он оглянулся, Ринетта застегивала черный шерстяной корсаж. Она зачесала волосы назад, ее чисто вымытое лицо опять стало таким свежим, — перед ним опять была застенчивая и упрямая служаночка, которую Ноэми вывезла из Бертани шесть лет тому назад.
Жером не выдержал, подошел к ней, обнял за талию. «Я человек добрый, я лучше, чем обо мне думают», — все повторял он про себя, словно припев. А его пальцы уже машинально расстегивали ее юбку, пока губы прикасались к ее лбу отеческим поцелуем.
Ринетта вздрогнула, — испугалась почти так же, как тогда, давным-давно. А он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
— У вас те же духи, верно? Пахнут лимонадом…
Она улыбнулась, подставила ему губы для поцелуя и закрыла глаза.
Как еще она могла доказать ему свою благодарность? Как еще Жером мог в минуту мистического восторга выразить до конца то возвышенное сострадание, которое переполняло его душу?
Когда они приехали на Монпарнасский вокзал, поезд уже подали. И только тут, увидев на вагоне дощечку с надписью «Ланьон», Ринетта ясно поняла, что все это происходит с ней наяву. Да, тут нет никакого «подвоха». Ведь так близко осуществление мечты, которую она вынашивала в душе многие годы! Почему же ей до того тоскливо?
Жером занял ей место, и они стали прохаживаться мимо ее купе. Больше они не разговаривали. Ринетта думала о чем-то, о ком-то… Но не решалась прервать молчание. Жерома тоже, казалось, мучала какая-то тайная тревога, — он не раз оборачивался к ней, будто собираясь что-то сказать, но сразу умолкал. И вот наконец, даже не глядя на нее, он признался:
— Я сказал тебе неправду, Крикри. Госпожа Пти-Дютрёй умерла.
Она не стала выпытывать подробности, заплакала, и ее молчаливое горе было приятно Жерому. «Какие же мы оба хорошие», — подумал он с умилением.
Они не обменялись ни словом до самого отъезда. Если бы Ринетта посмела, она бы в два счета отдала деньги Жерому, вернулась к мадам Розе, упросила бы взять ее обратно. А Жером, которому надоело ждать, уже не испытывал никакой радости от того, что затеял всю эту душеспасительную канитель.
Когда поезд наконец тронулся, Ринетта набралась смелости, выглянула из окна и крикнула:
— Сделайте милость, сударь, передайте поклон Даниэлю!
Поезд грохотал, и Жером ничего не расслышал. Она поняла, что он не разобрал ее слов, губы ее задрожали, а рука, прижатая к груди, судорожно дернулась.
А он улыбался, радуясь, что она уезжает, и изящно помахивал ей шляпой.
Им уже завладел новый замысел, и он был вне себя от нетерпения: с первым поездом он вернется в Мезон, падет к ногам жены, сознается во всем — почти во всем. «К тому же, — подумал он, зажигая папиросу и быстрым шагом выходя из вокзала, — пусть Тереза знает об этой ежегодной ренте: она так аккуратна, что никогда не пропустит срок».
XIII
Несколько раз в неделю Антуан заходил за Рашелью, и они вместе отправлялись обедать.
В тот вечер, перед самым выходом, она подошла к зеркалу, стала вынимать пудреницу из сумочки и уронила какую-то бумажку, сложенную вдвое, которую Антуан и поднял.
— А, благодарю.
В ее голосе ему почудилось какое-то замешательство; Рашель тут же отгадала его мысль.
— Ну, вот, — начала она, стараясь все обратить в шутку. — Что ты выдумал? На, читай. Это расписание поездов.
Бумажку он не взял, и она снова спрятала ее в сумочку. Но немного погодя он спросил:
— Отправляешься в путешествие? — На этот раз ему бросилось в глаза, что ресницы у нее дрогнули, улыбка стала явно натянутой. — Рашель!
Она уже не улыбалась. «Нет, я не хочу… — подумал Антуан, и его внезапно охватила тоска. — Нет, я не перенес бы даже недолгой разлуки». Он подошел к ней, тронул ее плечо; она разрыдалась, припала к его груди.
— Да что с тобой?.. Что? — тихо допытывался он.
Она поспешила ответить, роняя отрывистые фразы:
— Ничего. Ровно ничего. Просто настроение плохое. Да ты сейчас сам увидишь, пустяки это: все из-за могилы девочки, знаешь, там, в Ге-ла-Розьер. Просто я давно уже туда не ездила, а съездить надо, понимаешь? Ах, как я тебя напугала! Прости меня. — Но вдруг, сжав его в объятиях, она жалобно спросила: — Скажи, котик, ты и вправду так ко мне привязался? Значит, тебе было бы очень тяжело, если бы я когда-нибудь?..
— Молчи, — шепнул он, испуганный тем, что впервые осознал, какое место заняла Рашель в его жизни. И робко спросил: — А на сколько дней ты… уедешь?
Она освободилась из его объятий и с искусственным смехом подбежала к зеркалу обмыть глаза.
