Валерий Поволяев - Атаман
— Конечно. У начальника штаба. По полкам. Да вы лучше, капитан, назовите фамилию человека, который вам нужен, — предложил Сорокин. — Если он у нас, я его без всяких списков выдам.
— Семенов, — с усмешкой назвал фамилию капитан.
— Семенов, Семенов, Семенов... — Командир бригады задумчиво пожевал губами, шумно вздохнул и, глядя в упор на капитана, отрицательно покачал головой: — Не знаю я такого.
— Да ну, господин полковник! — Рот у капитана насмешливо расползся. — Неужели никогда не слышали фамилию командующего армией генерал-лейтенанта Семенова?
— Вы имеете в виду их высокопревосходительство Григория Михайловича?
— Естественно, не Семенова-Тян-Шанского.
— Григория Михайловича я видел последний раз год назад, в бою под Читой, когда мы выдергивали свой хвост из-под конницы красных. Геройский, замечу, человек. Побольше бы таких генералов в Белой армии, и мы бы ни за что не откатились к Владивостоку.
— Сказать больше ничего не можете, господин полковник?
— Ничего не могу, капитан.
— Тогда давайте смотреть ваших людей. Поименно.
Насчет поименно капитан конечно же перехватил, по этой части разобраться может только контрразведка, но для этого надо напихать в тоннель не менее двух сотен специалистов по выколачиванию из людей нужных сведений, а такого их числа у братьев Меркуловых не было.
Пропускали по сотням: первая сотня первого полка, вторая сотня первого полка, третья сотня первого полка и так далее... Выстроился длинный хвост забайкальцев — не менее километра.
Пропустили контролеры четыре сотни, и в глазах у них зарябило — все казаки стали похожи друг на друга, как близнецы-братья. Нескольких остановили, потребовали, чтобы те слезли с коней.
Казаки покорно повыпрыгивали из седел. И что же? Ничего. Атаманом Семеновым в Забайкальской казачьей бригаде и не пахло. Проверяющие даже в зубы заглядывали к казакам — к Меркуловым, как прошел слух, попала карточка врача-дантиста, ставившего на коренные зубы атаману золотые коронки, эта карточка находилась сейчас у проверяющих, — но и это не помогло.
На ближайших к тоннелю станциях — и с одной стороны, и с другой — были задержаны несколько эшелонов, путейские службы не давали им «добро» на движение дальше.
— Напрасно стараетесь, капитан, — сказал Сорокин. — Семенова в бригаде нет. Да если бы и был, вы думаете, он стал бы выстаивать эту длинную очередюгу? Ничего подобного! Давно бы ушел на хребет и преодолел его поверху.
— На хребет, — задумчиво произнес капитан, круто выгнув одну бровь, — поверху...
— Поверху, — с невинным видом подтвердил командир бригады.
Лицо капитана расцвело, на щеках появился нежный, словно девичий, румянец, он довольно кивнул.
— Ну, раз он пошел поверху, то можно считать, что господин атаман у нас в руках. — Капитан азартно потер руки, хихикнул, как гимназист.
Командир бригады в ответ вежливо улыбнулся.
Первый полк был проверен тщательно, меркуловцы постарались разглядеть лицо каждого казака, а вот второй полк они проверяли уже выборочно, навскидку, обращая внимание только на тех, кто бросался в глаза. Проверяющие устали, внимание их сделалось рассеянным, Сорокин правильно рассчитал — поставил атамана во второй полк, во вторую сотню.
Шинель на атамане была старая, мятая, как и у большинства забайкальцев, фуражка — такая же, он поглубже натянул ее на голову и сбил на одно ухо, с другой стороны выпустил чуб — получилось то, что надо. Шел Семенов в середине сотни правофланговым. Всадники двигались по трое в ряд, проверяющие старались потщательнее вглядываться в тех людей, что находились внутри, в середине, по крайним лишь скользили глазами.
Так и штабс-капитан с тяжелой, сливочного цвета кобурой на животе, стоявший прямо за спиной капитана — командира пулеметной роты, безразлично мазнул взглядом по Семенову, глянул на погоны, пришитые к шинели толстыми нитками, и сгреб ладонью воздух — проходи, мол!
Дальше стояли молчаливые солдаты с винтовками, внимательно вглядывались в каждого конника — целый батальон пехоты. Перед Семеновым из седла выдернули одного из забайкальцев, скуластого плотнотелого старослужащего, перетянутого брезентовым ремнем, глянули в лицо и со сконфуженным видом пробормотали:
— Извини, братец! Ошибка.
После тоннеля бригаду вновь остановили, и ее вторично осмотрели офицеры. Семенова не нашли. Капитан подошел к командиру бригады, козырнул:
— Поверху, говорите, господня полковник?
— Поверху, — подтвердил Сорокин.
Капитан усмехнулся.
Наверху, на перевале, меркуловские заслоны также не дождались Семенова, хотя многочисленная застава с пулеметами продежурила там двое суток. Попался в засаду лишь бродяжка-пацан, слонявшийся по лесу в поисках съедобных кореньев и грибов, да под занавес угодил старик, отправившийся пешком к дочери в Надеждинскую. Больше на перевале никто не появился.
Фон Вах был взбешен.
— Атаман Семенов породнился с нечистой силой, — сказал он, — иначе ему никак не было дано проскочить мимо нас.
Миновав заставы, атаман километров десять прошел с бригадой, а затем от нее отделился, взял с собою винтовку с небольшим запасом патронов, трех казаков, адъютанта и свернул в тайгу, на едва примятую тропку, ведущую в деревню Алексеевну.
Позже Семенов отметил в своих записках, что в тот день он сделал верхом сто верст. Казаки, привычные к подобным броскам, скакали следом за атаманом и весело переглядывались: «А ничего генерал-лейтенант в седле держится... Задницу, видать, имеет чугунную». Насчет задницы — замечание актуальное. За день в седле ее можно натереть так, что потом ни на один стул не сядешь — будет болеть и кровоточить и спать можно будет только стоя, привязавшись к какому-нибудь столбу. Так что задница — барыня знатная. Хозяину может запросто устроить сюрприз.
— Силен мужик! — уже вслух, открыто восхищались казаки.
И верно, ведь даже опытный конник, сев в седло после долгого перерыва, через час сползает на землю на четвереньках, морщась, стеная и хватаясь рукой за шею, поясницу, крестец, спину — все от долгой скачки становится чугунным, чужим и причиняет боль.
При переправе через поросшее голубикой болото под брюхом семеновского коня вдруг что-то злобно зашипело, вверх ударила коричневая струя, в воздухе остро запахло гнилью. В следующий миг под лошадиным животом гулко взорвался пузырь, конь испуганно захрапел, выпучил глаза и сделал резкий скачок в сторону — опытному боевому одеру показалось, что под ним взорвалась граната... Скачок в сторону был рискованным: конь мигом погрузился в черную вонь по самую грудь. Атаман сапогами тоже залез в вонь, и два казака стремительно метнулись к нему, ухватили коня под узцы и силой выволокли из пучины, Семенов выматерился, казаки тоже. Через пятнадцать минут на берегу чистой таежной речушки устроили привал — надо было отмыться от болотной гнили, перевести чуть дыхание и съесть по куску лепешки. Атаман покряхтел немного, словно примеривался к высоте, выпрыгнул из седла.
Хлопнул коня ладонью по морде и спросил у спутников;
— Мужики, сахар есть?
— Есть, — отозвался один из казаков — невысокий, жилистый, с длинными сильными руками, к которому все обращались по имени Елистрат. — Две глутки.
Атаман требовательно протянул руку:
— Дай!
Казак подчинился. Семенов ухватил оба куска, сунул коню. Тот с удовольствием сжевал сахар — только глухой хруст раздался, — снова потянулся губами к атаману.
— Напрасно, — неодобрительно проговорил Елистрат, — больше сахара у нас нету.
Семенов вскинулся, глянул на Елистрата в упор, словно хотел высечь его плеткой, встретился с глазами казака. Тот взгляд не отвел, смотрел на атамана прямо и жестко; рука у Семенова дернулась сама по себе, хватаясь за шашку, но в следующий миг атаман обвял — вспомнил, что в Гродеково казаки голодают. Голодают вместе со своими бабами и детишками, которые также снялись с обжитых мест и ушли из красной России.
— Ничего, мужики, ничего, — забормотал атаман смущенно, — прибудем на место, я выдам вам сахар. Сколько надо, столько и выдам.
Немного сахара имелось с собою у Евстигнеева, адъютанта атамана. Хорунжий в последнее время здорово раздобрел, стал задастым, животастым, ремень не сходился на пузе, но в седле адъютант держался уверенно.
Под взглядами казаков Евстигнеев терялся — он то вдруг начинал делать резкие движения, кидаясь на помощь атаману, но потом останавливался на полдороге, замирал с отсутствующим видом, то неожиданно отходил в сторону и задумчиво рассматривал блескучих, словно вырезанных из металла бабочек, сбившихся в груду во влажной голой низинке метрах в пятнадцати от людей, то вдруг снова вскидывался...
У Евстигнеева были две слабости, которых он стеснялся: хорунжий любил варенье и стихи. «И то и другое — от большого количества дурачины, сидящей в твоей голове», — сказал ему как-то Семенов.
