Камила - Станислава Радецкая
В следующие дни я осторожно заговаривала с госпожой Тишлер о детях и младенцах, и если вначале она вздыхала и жаловалась, что небеса не благословили их с господином наследниками, то потом уже начала подозрительно на меня поглядывать.
— Тебя по утрам не тошнит? — неожиданно обеспокоенно спросила она. Я взглянула на нее с нескрываемым удивлением.
— Нет.
— А вкусы? Вкусы не поменялись?
Я пожала плечами. С нашим скудным рационом выбора все равно особо не было. Может быть, мне и понравилось бы есть различные бланманже и мармелад до упоения, но проверить я не могла.
— Господи милосердный, — госпожа Тишлер покраснела. Она отложила шитье и взяла меня за руку. — Это я во всем виновата. Он от капитана или от того юноши, что заходил к нам? Но ты не бойся, я что-нибудь придумаю. Мы возьмем его на воспитание… Я думаю, господин Тишлер не будет возражать. Или ты хочешь замуж за своего кавалера? Зачем же ты его прогнала? Может, он не был бы хорошим мужем – уж больно весел и себе на уме, но, чтобы прикрыть грех перед Богом и людьми, почему нет?
Теперь пришла моя очередь краснеть.
— Нет-нет, со мной все хорошо, — быстро вставила я. Мне больно было слышать про Иштвана. — Беда у моей подруги. Она хорошо заплатит тем добрым людям, которые возьмут ее ребенка на воспитание.
— У подруги? — переспросила госпожа Тишлер, и я запоздало вспомнила, что она никогда не видела, чтобы я с кем-то водилась. — Да, конечно, у подруги. Как я уже сказала, мы примем дитя, чтобы подруге не пришлось краснеть. Только пусть она не вздумает утягиваться! Ей нужно сшить полукорсет, если у нее такой же размер, как у тебя, то я могу это сделать сама. И пусть она не таскает тяжестей, если только не хочет помереть вместе с дитем.
Я кивала, выслушивая добрые наставления. Кажется, госпожа мне ничуть не поверила и все-таки решила, что это я буду рожать без мужа и без семьи. Мне нравились младенчики — забавные, беззубые, улыбчивые, с пушком на голове, но теперь, без Иштвана, мне не хотелось и думать о том, что у меня будут дети. Я представила, каким бы мог быть наш ребенок, и мне стало так печально, так тускло на душе, что я чуть не заплакала.
— Ну-ну, не надо плакать, — госпожа Тишлер обняла меня; она сама почти рыдала. — Что ж, всякое случается, а в таких делах пирожок печется скоро. Прости меня, если можешь, девочка… Я толкнула тебя на этот путь.
— Вовсе нет, — честно ответила я, но правда заставила ее залиться слезами от моего великодушия.
Другая хозяйка не терзалась бы угрызениями совести и первым делом избила бы меня, а потом бы выгнала на улицу, чтобы позор не пал на ее дом. Я утешала госпожу, как могла, но слезы из ее глаз лились и лились, и когда она все-таки прекратила плакать, лицо у нее распухло, и вся краска смылась.
— Хочешь, я поговорю об этом с доктором? — предложила она. — У него есть знакомые повитухи.
— Я сама с ним поговорю, — от предстоящего разговора мне стало дурно. Вдруг и Йоханнес подумает, что я такая гулящая? Госпожа Тишлер вздохнула и вытерла слезы кончиком платка. Сегодня я не стала разубеждать ее, что помощь нужна не мне — этот разговор можно было отложить на потом.
Перед Йоханнесом лукавить я не стала и выложила все, как есть: и о баронессе, и о ее трудном положении, не раскрывая, конечно, имен. Ему моя идея не слишком понравилась — она была куда как рискованней простого розыгрыша, как было с капитаном; здесь можно было поплатиться и именем, и практикой, и головой, но я так умоляла его о помощи, что, в конце концов, он неохотно сказал, что подумает, как нам быть. В его устах это означало согласие. Единственным его условием было назвать имя баронессы, и после он поинтересовался: откуда я ее знаю. Мне пришлось сознаться, что я прислуживала в их доме и нечаянно встретила бывшую хозяйку на улице; на мое счастье, он не стал интересоваться подробностями, потому что лгать ему еще больше у меня не хватило бы сил.
— Ты очень скрытная девица, Камилла, — то ли с осуждением, то ли с одобрением проговорил Йоханнес, и я не нашлась, что ответить.
— Я вас очень люблю и уважаю, — пробормотала я и густо покраснела. — Вы сделали для меня так много…
Кончик его тонкого носа порозовел, будто доктор смутился моим внезапным признанием.
— Ты можешь доверять мне, — серьезно и тепло сказал он и защелкнул чернильницу, чтобы чернила не высохли. Я застала его за ведением дневника, но Йоханнес не стал меня выгонять.
Я глядела на его пальцы, которые могли быть и беспощадными, когда он брал в руки хирургический нож, и ласковыми, когда он ощупывал больное место, и мне казалось, что я не стою даже пылинки с его старого домашнего халата. Я была темным пятном в этом добродушном и безалаберном доме скорби, где каждый переживал тяжелые времена с улыбкой, не скрывал ничего, что таилось на сердце. Меня подмывало рассказать ему о себе все; мне казалось, что доктор не стал бы меня осуждать. Я даже собралась с духом, но потом вспомнила,
