Владислав Бахревский - Свадьбы
- Глядите-ко! - удивился Георгий. - Земля белая. Мороз.
- Скинуть кафтаны, - приказал по цепочке Осип Петров. - В белых рубахах по снегу не так приметно.
Выползли на вершину земляной горы.
Светало.
Турок не было.
эпилог
1
Здесь было все - утонченные кушанья турецкой кухни с шафраном, миндалем и грубо-изощренная еда степняков: легкое барана, вырванное с дыхательной трубкой, через которую откачивали кровь и наполняли сливками, бараньи глаза, уши, почки с курдючным жиром, золотой конский жир и похлебка с жиром на два пальца.
Все это остыло, затвердело, потемнело, покрылось прозеленью плесени.
Пятые сутки хан Бегадыр сидел перед едой, не притронувшись ни к еде, ни к питью. Он ждал.
Уходя из-под Азова, в урочище Биребай, татары зарезали триста молодых коней и устроили пиршество. На этом пиру Бегадыра стошнило. Может, переел, а может, отравили?
Он ведь тоже отравил. Он, хан, потерявший от страха голову, по приказу евнуха Ибрагима сам подсыпал яд в еду Канаан-паши, принимая его в Гезлеве. Яд был хитрый, он убил пашу не за столом пира, а на третий день, когда Канаан-паша был в пути.
Нет лучше козла отпущения, чем тот, который и бородой не трясет.
Вернулся в Бахчисарай Бегадыр успокоенным. Устроил пир в честь Эвлия Челеби, друга Мурада. Одарил его собольей шубой, халатом, кошельком золота, тремя невольниками… Но на пиру хан не притронулся ни к пище, ни к питью. Он велел Маметше-ага подать еду после пира в покои. Маметша-ага приказ исполнил, но, уходя от хана, улыбнулся. Чему?
Хан Бегадыр велел вернуть Маметшу и приказал ему отведать от каждого блюда и напитка. И теперь ждал…
Сидел перед громадою еды, которой хватило бы на весь дворец, и, умирая от жажды и голода, ждал… смерти Маметши.
‘А Маметша не умирал. Минуло три дня, четыре и пятый день па исходе.
Пора было выбросить все, что стояло перед ним, но как знать, не отравят ли ту, новую пищу?.. Больше ждать Бегадыр не мог. Он и теперь то и дело забывался от слабости. Грезилась волна, которая вздымает его к небу. И было одиноко и страшно, ибо волна эта состояла из словес…
- Довольно! - крикнул на себя Бегадыр. - Довольно, поэтишка! Слабый сердцем, прочь с дороги хаиа! Я есмь хан!
Бегадыр понимал, что вся эта еда непригодна к употреблению, что она сама по себе яд.
- Я есмь хан! - крикнул на себя Бегадыр, взял кусок мяса и поглотал его, не разжевывая, как зверь. И выпил кувшин вина и тотчас упал. Его корчило от болей в животе.
- Отравили! - кричал Бегадыр.
Но никто не слышал его, ибо все вопли его были только шепот потерявшего силы и разум человека. Тогда он пополз. Он полз к трону. Была глубокая ночь. Стража, напуганная сумасшедшим затворничеством хана наедине с едой, не смела приблизиться к ползущему повелителю.
Бегадыр вполз на возвышение, ухватился за ножки трона, но на большее сил не хватило. Так он и умер. Освободил
место еще для одного Гирея.
*
“Видеть скорбь своих врагов, целовать и обнимать их жен и дочерей, гнать перед собой их стада… Ездить на конях, бегущих, как ртуть, быстрых, как ветер”, - так говорил хромой Тимур, и слова эти татарин-отец передавал татарину-сыну. Не понимая, что скорбь врагов сыплется как снег на голову победителя, не понимая, что насильственная любовь убивает сердце. Не понимая, что чужие сожранные стада разрывают внутренности пожирающих. Не понимая, что конь, мчащийся, как ветер, как ртуть, на убийство, возвращается сам-треть, ибо в седле двое: победитель сидит вторым, а поводья держит та, у которой в глазницах - пустота.
И пришел день, и царство, сеявшее несчастье на полях других народов, пришло на жатву, и урожай был несметен, и, не в силах довольствоваться частью урожая, жнецы погибли под снопами.
2
3 января 1642 года царь и великий князь Михаил Федорович указал быть Собору, а на Соборе быти Крутицкому митрополиту, ибо патриарх Иоасаф умер, и архимандритам, и игуменам, и всему священному собору, и боярам, и окольничьим, и думным людям, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и дьякам, и головам, и сотникам стрелецким, и дворянам, и детям боярским из городов, и гостям, и всяким служилым и жилецким людям.
Пожалованный в печатники думный дьяк Федор Федорович Лихачев объявил Собору от имени государя, что в Москву идет турецкий посол говорить об Азов-городе.
Государь спрашивал у Собора: должно ли удержать за Россиею взятый донскими казаками город Азов или отдать оный туркам обратно?
Должно ли разорвать с турецким султаном и крымским ханом мир из-за Азова?
Спрашивал государь у Собора:
- Принять у казаков Азов - все равно что объявить султану и хану войну. Для обороны нужны многие люди и большие деньги. Воинам надо платить жалованье, надо их кормить, вооружать - и все это не на один год: войны с турками тягучие. Откуда государю взять деньги и запасы на эту войну?
Духовенство ответило: пусть государь сделает так, как ему, государю, угодно, но оно радо помогать.
Бояре, окольничьи, думные люди советовали принять Азов.
Стольники, стряпчие и дворяне московские сказали:
- Азовом басурманской шалости не утолить и не задобрить. Не укротить Азовом в крымцах и других поганых басурманах жажды к войне и крови. А турков той отдачею только пуще распалить и на себя подвигнути. Азов тебе, государь, и всей земле - принять и крепко за него стоять. А деньги и припасы для того великого дела нужно взять со всех сословий российских: и с воевод, и со вдов, и с недорослей, и со своих государевых дворовых людей, со всех властей, и со всех монастырей, и со всякого духовного чину.
И не было такого на том Соборе сословия, которое бы, пожалев себя от новых тяжких поборов - людьми, деньгами, службою, - отринуло бы казацкий подарок - город Азов.
Удержать Азов - сорвать паутину в солнечном углу русской избы, избавив от набегов, угонов, пожаров, от неизбывной южной грозы.
Так думала вся Россия, но был у России мудрец боярин Шереметев.
Позвал Шереметев к себе Лихачева, нового хранителя государевой печати, и сказал ему, отринув вязь словесных хитростей:
- Азов надо вернуть.
- Но весь Собор! Весь народ! - задохнулся было в восторженном негодовании Лихачев.
- Что Собор? Что твой народ? - Пустые слезящиеся глаза устремились на печатника, и все его слова повяли. - Народ кричит: держи Азов, потому что победа казачья - победа над огромным врагом, потому что не пришло время платить поборы, и не пришло время расставания отцов с детьми и сынов с матерями. Война с турками на годы. Эта война свалит Романовых. Пусть этот грех падет па мою душу, но теперь я этой войны не допущу. Не пришло время. Не пришло, а придет. Токмо торопить его все равно, что исторгнуть из чрева матери недозрелый плод.
И пошли с того разговора по Москве неясные слухи, шепот и кивки.
Казачья станица, привезшая известие о том, что донское казачество отсиделось в Азове от огромной турецкой силы, прибыла в Москву еще 28 октября. Атаманом станицы был Наум Васильев, правая рука Осипа Петрова, есаулом - Федор Порошин - золотое казачье слово. А с ними прибыло 24 казака-молодца.
Принимали донцов в Москве как героев. Атаману пожаловано было тридцать рублей, есаулу - двадцать, казакам - по пятнадцати. На ежедневный корм положили: Науму Васильеву - 6 алтын 4 деньги, Федору Порошину - 4 алтына, казакам - по три. Науму ежедневно дадено было по шесть чарок вина, по три чары меда да по три пива, Федору - по четыре чарки вина, по две меда и по две пива, а казакам - по три чарки вина, а меда и пива по две же.
Шли месяцы, закончился Собор, а решения государь не принял.
Горьковат стал казакам московский мед. Знали, что государь отправил в Азов дворянина Афанасия Желябужского, а с ним пять тысяч рублей казакам в награду. Знали, что Желябужский должен осмотреть Азов и сказать, можно ли поправить крепость.
Да ведь казаки не скрывали, что от Азова остались одни камни. Чтобы отсидеться от турок в новый их приход, просили они у царя десять тысяч солдат, 50 тысяч всякого запаса, 20 тысяч пудов пороха, 10 тысяч мушкетов и денег на то - 221 тысячу рублей.
Федор Федорович Лихачев, принимая казаков, сначала все улыбался, а потом перестал.
И понял Федор Порошин: пришел час для последнего казачьего оружия, для чистого, сияющего, как небесные столбы, соловьино-гордого золотого слова.
Заперся Федор в келье и три дня не пил и не ел, не отзывался ни на зов, пи на молитву, ни на колокол. А на четверный день вышел он из кельи, встал перед казаками на колени, положил на голову свиток с повестью об Азовском осадном сидении донских казаков.
Прочитали казаки о себе и заплакали, ибо вспомнили все, что было с ними ужасного и великого. И обнимали они Порошина, и целовали, и благословили его идти на московские площади читать народу русскому сию праведную повесть.
