Бурсак в седле - Валерий Дмитриевич Поволяев
Атаман, не глядя на тело бывшего ординарца, засунул маузер в кобуру, звонко щелкнул деревянной крышкой и сделал призывный взмах рукой:
— Поехали!
Приказ прозвучал буднично; отряд начал спускаться с крутого берега на лед реки. По льду метались синие снеговые хвосты, поднятые низовкой — недобрым здешним ветром. Вверху на берегу было тихо, даже невесомый снежный сор не плавал в воздухе, улегся, а тут дул свирепый ветер.
Кто-то в строю, за спиной атамана, совсем недалеко, выкрикнул срывающимся голосом:
— Прощай, Россия!
Калмыков дернулся, словно бы в спину ему всадили гвоздь, протестующее мотнул головой и сипло прорычал:
— Не прощай, а до свидания!
Целые сутки, пока они шли по территории Китая вдоль границы, устремляясь на запад, их никто не останавливал, не трогал — ни одного окрика, ни одного собачьего тявканья, ни одного выстрела.
А вот через сутки раздался тонкоголосый, подрагивавший от страха оклик, — прозвучал он из леса:
— Стой!
Калмыков, двигавшийся во главе отряда, в первой тройке, дал команду остановиться. Приподнялся в седле:
— Ну, стоим… И что дальше?
— Вы вторглись на территорию чужой страны, вы в Китае. Поворачивайте назад, в свою страну!
Атаман пальцем поманил к себе толмача, взятого из Хабаровска — тощего студента, наряженного в огромную, в которую можно было завернуть всадника вместе с конем, шубу, с фамилией вполне воинской: Трубач.
— Вступи с ним в переговоры, — велел Калмыков, — узнай, чего он хочет?
— Он хочет, чтобы мы вернулись в Россию.
— А чтобы у нас выросли конские уши и хвосты, не хочет?
— Об этом он ничего не сказал, господин атаман, — толмач принял слова Калмыкова всерьез и отвечал вполне серьезно.
— Скажи ему, что мы белые казаки и назад нам ходу нет — ждет верная гибель. Мы уйдем, но только позже, когда в России изменится обстановка.
Толмач поспешно перевел эти слова, китаец что-то обозленно прокашлял в ответ и вышел из-под огромной старой ели, держа наперевес новенький «маузер» — добротную немецкую винтовку. Калмыков знал, что китайцы недавно закупили для своих пограничников большую партию таких винтовок.
Лицо китайского солдата ничего не выражало, было словно бы вырезанным из дерева, выделялись только угольно-черные глаза. Как два уголька, жили на его физиономии своей отдельной, какой-то особенной жизнью, заиндевелые ресницы хлопали, прикрывая эту светящуюся чернь; хлоп-хлоп, хлоп-хлоп… Китаец сделал винтовкой резкое движение и окутался паром — пролаял что-то гортанное, будто янычар, грозивший неверным карами небесными.
— Чего он протявкал? — поинтересовался Калмыков.
— Требует, чтобы мы все-таки убирались к себе, на свою территорию.
— Нет, — тряхнул головой Калмыков, — нет и еще раз нет. Может, ему показать фигу, тогда он поймет?
— Не надо, господин атаман, — студент поморщился — тогда он обозлится.
— В таком разе скажи китайцу, чтобы он не дурил, не заворачивал нас. Иначе мы с вами завернем этому узкоглазому голову на пупок. Будет тогда из-под микиток кукарекать.
Толмач перевел, китаец в ответ вновь пролаял что-то непотребное.
— Чего он?
— Говорит, что в ельнике его прикрывают два пулемета и взвод солдат.
— Пхе! — отмахнулся атаман. — Невидаль какая: сейчас от его пулеметов одни заклепки останутся. Переведи!
Студент начал послушно переводить. Потом споткнулся и замолчал.
— Ты чего? — спросил Калмыков и едко сощурился. — Кишка тонка?
— Тонка, — признался студент. — Это противоречит всем дипломатическим нормам.
— Плевать я хотел на разные китайские нормы! — раздраженно выкрикнул атаман.
Ветки старой ели тем временем зашевелились, и из-под них вылез еще один китаец, судя по виду, — офицер.
Во, вот с ним мы будем говорить, — обрадовался Калмыков, — а то с чуркой какой-то препираемся!… Чурка ничего решить не может.
Толмач быстро переговорил с офицером и наклонился к атаману:
— Сам он не имеет права дать нам добро на проход в Китай, ему надо запросить своего начальника в Фугдине.
— Пусть запрашивает, — милостливо разрешил Калмыков, — мы подождем.
Китайский офицер исчез, пограничник с примкнутой к ноге винтовкой остался стоять около огромной ели.
Мороз давил, снег недобро потрескивал, скрипел. Было тихо. Солнце от мороза покраснело, сделалось холодным и чужим.
«Нерусское солнце!» — отметил про себя Калмыков.
— Спроси у этого солдата, когда вернется офицер?
Студент послушно залопотал по-китайски, для убедительности пару раз взмахнул рукой; часовой ответил сдержанно, коротко, без эмоций. Дерево, а не человек.
— Говорит, что он не знает.
— По-моему, этот узкоглазый сказал что-то другое.
Толмач смутился.
— Вы правы, Иван Павлович, часовой сказал, что не наше это дело — спрашивать, когда вернется начальник. Наше дело — ждать.
— А узкоглазый не боится, что я ему срублю голову, как кочан капусты?
— Похоже, не боится.
Калмыков похмыкал, окутался паром, будто усталый локомотив.
— Осмелел ходя. А еще десять минут назад дрожал, как осиновый лист.
Офицер вернулся через четверть часа, бесстрастный, с каменным лицом и ничего не выражавшими, словно бы вымерзшими глазами.
— Ну? — не выдержал Калмыков, привстал на стременах.
— Вам разрешено проследовать в Фугдин, — сказал китайский офицер, — там будет оказано внимание. Встреча вам, думаю, понравится.
— Понравится, говоришь? — Калмыков подбил пальцем заиндевелые усы и подмигнул толмачу. — Это хорошо.
— Чтобы вы не заблудились, с вами поедет китайский проводник, — сказал офицер.
Калмыков поджал сухие белые губы — прихватил мороз, — потом вздохнул и поклонился китайцу:
— Передавайте вашему командованию нашу большую благодарность.
***
В Фугдин въезжали парадным строем, посотенно. Все сотни были неполными — потрепал Гавриил Шевченко боевые порядки атамана здорово.
В китайском Фугдине было тепло — здесь уже ощущалось дыхание весны, хотя время было еще не весеннее — конец февраля.
— Хлопцы, песню! — привычно скомандовал атаман, но команда его словно повисла в воздухе — усталые люди были подавлены.
Жители городка едва ли не все вывалили на тротуары, разглядывали казаков. Среди любопытствующих Калмыков заметил несколько русских лиц.
«И здесь — наши, — подумал он облегченно, — живут, хлеб жуют… А наши нашим пропасть не дадут».
На углу одной из улиц расположился небольшой местный рынок. Торговали живыми курами, рыбой, свежей зеленью, срезанной в парниках, а один старик в
